– Силина, куда? – лениво окликнул караульный у ворот.

– Барчуку лекарство снесть, дядя Астапов, – отозвалась Устя. – Доктор велел. Поведёшь ли?

– Давай уж сама, – зевнул солдат. – Да недолго, гляди…

Благодарно кивнув, Устинья побежала по протоптанной в снегу тропке. Она была даже рада нечаянному заданию: от запаха крови, истошных криков и бесконечной беготни у неё уже темнело в глазах. А всю минувшую ночь ещё и не удалось, хоть убей, заснуть ни на миг.

О драке братьев Силиных ей рассказала всеведущая Катька.

– Молотили друг друга как бешеные! Пол-острога разнесли, печь по кирпичикам рассыпалась… И бог знает почему! Ведь братья родные! И чего не поделили – разбей бог, не пойму! – таращила чёрные глаза цыганка.

Устинья посмотрела на неё с грустной насмешкой.

– Да ладно тебе… «Не пойму»… Мне уж всё конвойные доложили не хужей тебя. Из-за Жанетки дело вышло. Скажешь – нет?

Катька, которая надеялась скрыть от подруги причину драки, растерянно умолкла. Помолчав с минуту, неуверенно сказала:

– Да, может, брешут служивые-то? В жизни не поверю, что из-за этакой лубнищи[7] такие мужики сцепятся! Кабы хоть из-за тебя…

Устинья только отмахнулась. Глаза её были сухи, но губы – сжаты до белизны, а руки, скатывающие на столе бинты, чуть заметно дрожали. Катька сердито посмотрела на неё – и решилась:

– Да был он тут ночью, был – Ефимка твой! Михайла Николаич ему руку вправлял! Живой и целый! А Антипка и вовсе не пришёл – стало быть, ещё целее! Так что тебя и будить не стали…

– Да пошто ж не растолкали, господи?!. – всплеснула руками Устя. И умолкла, закрыв лицо руками. Катька беспомощно смотрела на то, как сквозь пальцы подруги текут слёзы. Она уже открыла было рот, готовясь уговаривать и утешать, но Устинья вдруг успокоилась сама. Быстро, с сердцем, вытерла глаза, вправила в косу выбившуюся пепельную прядь. Не глядя на цыганку, глухо сказала:

– А может, и хорошо, что спала… Глаза бы мои его не видели. С Жанеткой той вместе. Вон уж до чего дошло: с братом родным из-за гулящей девки сражается!

– Устька, Устька, ты подожди серчать-то… – Катька почуяла, что всё опять уходит куда-то не туда. – Я ж его рожу-то, Ефимкину, видала вчера! Как бог свят, прощенья у тебя просить шёл…

– Не бреши. Он и слов-то таких не знает, – отмахнулась Устинья. Встала и решительно начала собирать бинты. – Ладно, Катерина. Будет об этом. Работа-то стоит, а мы языками метём. Ещё Михайла Николаевич рассердится!

Катерине оставалось только вздохнуть и послушаться.

«А весной уже пахнет здорово!» – подумала Устинья, поднимаясь на высокое крыльцо и запрокидывая голову. В тёмно-голубом небе над заводом поблёскивали первые робкие звёзды. Вокруг ещё стояли огромные, выше роста, сугробы, с крыш свешивались многоярусные грозди сосулек, но пахло уже по-другому: островато, свежо. Работа на заводе была давно кончена. Машинально Устинья повернулась к мужскому острогу: чёрная длинная крыша была хорошо видна с крыльца. И тут же, словно рассердившись на себя, отвернулась.

«Что ж я извожусь-то? Чего мучаюсь? Нешто я виновата? Ну, как без меня лазарету-то? Вот нынче не было б меня – что бы Михайла Николаич один делал? А кто из мышьей травки настой варил? А кто бы мазь на таволге готовил? А кто бы Семёнова держал да уговаривал, когда ему перелом правили да лубки клали? Нет, нельзя мне уходить, никак нельзя… Ведь людям польза и облегченье, нешто можно таковым бросаться? – в который уже раз мучительно размышляла Устинья – словно муж стоял напротив и мог слышать её оправдания. – А Ефим не смыслит ничего, понимать не хочет… Брата и того не слушает, а кто его, кроме Антипа, вразумит? Ох, беда, и что поделать-то? Сходить, что ли, к нему, ещё раз, усовестить?» Но при воспоминании о том, как она бегала к мужскому острогу, а Ефим так и не вышел к ней, Устинья вновь почувствовала жгучую обиду. «Будто я гулящая какая! Как Жанетка эта его! Будто виноватая чем! Не могу я этак на людях срамиться, не могу, и всё! Ох, да что же делать мне с тобой, Ефим Прокопьич, что?..»

– Ты чего, милая, здесь стоишь?

Скрип входной двери и старушечий голос заставили Устю вздрогнуть и отвлечься от горестных мыслей. Из дверного проёма на неё смотрела закутанная в платок кухарка Брагина.

– Добрый вечер, Степанида Захаровна, – низко, по-деревенски поклонилась Устинья. – Меня господин Иверзнев послал… С лекарством для Алексея Афанасьича. Сам прощенья просит, никак не может вырваться: несчастье нынче на заводе-то…

– Да уж знаем, слышали, – вздохнула старуха. – Эка оказья нехорошая вышла… Ты заходь. Давать-то лекарствие умеешь?

– Невелика наука, – улыбнулась Устинья, старательно обметая коты потрёпанным гусиным крылом.

Захаровна посмотрела недоверчиво, но промолчала. Подождала, пока Устя снимет кожух и платок, аккуратно уложит их на лавку в сенях и размотает тряпицу с бутылочкой.

– Идём, милая. Молодой барин уж в постеле. Они подолгу не спят, маются… И с чего только? Бессонь – болезнь стариковская, а они у нас махоньки…

Идя вслед за кухаркой по тёмным сеням, Устя невольно оробела: в господских комнатах ей приходилось бывать лишь один раз: в Москве, у Иверзневых. Дома, в Болотееве, деревенских не пускали дальше барского двора. «Слава богу, в чистое одета…» – испуганно подумала она, когда Захаровна отворила низенькую дверь и возвестила:

– Алёшенька, это от доктора нашего, с лекарством. Изволь, голубь, выпить! – Захаровна подтолкнула Устинью вперёд и неуверенно взглянула на неё. – Управишься сама-то? У меня в кухне тесто ставлено, и как есть сейчас через край сбежит! Как назад пойдёшь, кликни меня с кухни, провожу!

Войдя, Устинья робко осмотрела комнату с разобранной постелью. Сероглазый мальчик в расстёгнутой на груди рубахе сидел под одеялом, засыпанным книгами, и удивлённо улыбался нежданной гостье. Та несмело улыбнулась в ответ, поклонилась:

– Доброго вам вечера, барин! Уж простите, что Михайла Николаевич не сам пришёл, а меня прислал. Куда как заняты они нынче!

– Добрый вечер. А как тебя зовут? – спокойно спросил мальчик.

– Устиньей, ваша милость.

– Я не милость, я Алёша. Меня так все зовут, и ты тоже так говори.

– Как прикажете. Извольте сесть ровненько, сейчас в ложечку вам налью… – Устинья вытащила из бутыли пробку.

Мальчик с плохо скрываемым отвращением наблюдал за тем, как жидкость льётся в ложку, но рот покорно открыл.

– Вот… Вот… Вот… и сахарочку извольте! – Устинья шлёпнула прямо на розовый язык Алёши кусочек сахара. – Вот и молодец вы! Теперь и почивать можно, помолившись!

– Я всё равно не засну, – грустно вздохнул мальчик, откидываясь на подушки. – Папы нет, он на заводе… Захаровна занята… И неловко её отрывать, она весь день на ногах. А читать уже темно. Папа не позволяет, говорит, что не хватало мне ещё испортить глаза.