– Выходит, ты считаешь мою жизнь неинтересной?

– Да любой гегемон-работяга счастливей тебя в сто раз! Отвкалывал восемь часов, принял стакан водки – и никаких забот. А ты по ночам трясешься, не ошибся ли вечером и не снимут ли тебя утром.

– Разве тебе не хочется жить за границей? – попытался купить его отец. – Интересные развлечения, фильмы, которых мы не покупаем?

– Думаешь, не знаю, за какие коврижки живут? Антохинского отца директором института сделали. А за что? За то, что в Англии, на стажировке, он в какой-то фирме несколько ампул украл…

– Это крайности!

– Это – промышленный шпионаж. Это твоя внешняя торговля… А журналистика?! Да сам ты напечатаешь о том, что видел за границей? Сто раз вымажешь дегтем, а потом тиснешь.

– Обычную идеологическую игру ты воспринимаешь сердцем.

– А вот и нет! Принимаю тем местом, для которого она годится.

– Ладно, Боря, иди работать на завод.

– Еще чего! Пусть быдло работает!

– Выходит, в армию?

– Не пойду. Позвонишь – мне запишут шум в сердце и оставят в покое.

– Не буду звонить, Боря. Клянусь!

– Мать надавит – позвонишь!

– При матери говорю. Слышишь, Зина? Сын – тунеядец? Этого не допущу! Осенью сам позвоню в Министерство обороны. Приедут и заберут. Во флот пойдешь – там служба на год дольше! Но есть и еще вариант. – Макарцев поколебался, но решил попытаться предложить сделку. – Поступишь в институт – покупаю тебе машину. Подожмемся с матерью, но куплю. И учти! Мое слово твердое.

– Твои слова – в дерьме!…

Через месяц, однако, Борис сообщил матери, что, так и быть, поступит в институт.

– В какой, Бобочка?

– Иностранных языков имени Мориса Тореза. Слыхала? Буду толмачом.

– Кем-кем?

– Переводчиком, мать.

– Почему же именно в этот институт? Отец ведь предлагал посолиднее…

– Агентура сообщила, в этом девчонки смотрибельные, поняла? Но если отец будет проталкивать, уйду, так ему и скажи!

– Ладно, ладно, Бобочка! Он и пальцем не пошевелит…

Макарцев хотел позвонить ректору, но жена отговорила. Не дай Бог, Бобочка узнает – все испортишь! Настроение у родителей поднялось. Боря переутомился, у него был нервный спад, и вот все входит в норму. Сын Макарцева и не может быть другим, ясно! Пусть, в конце концов, кончит любой институт. А перебесится – отец всегда найдет пусковую установку для его выхода на настоящую орбиту. Когда они узнали, что Борис стал студентом, Макарцев привез шампанское и сказал, что уже звонил директору завода и тот обещал выделить один автомобиль из своего лимита вне всех очередей. Словом, к восемнадцатилетию будет обещанный «Москвич».

Машину студент воспринял как нечто разумеющееся. Ни его жизнь, ни отношение к родителям не изменились. Учебники лежали на столе. Он по-прежнему приходил ночью. Если мать еще не ложилась, она издали чувствовала, что он опять пил. Иногда, явившись рано, он заглядывал в кухню:

– Фашиста нет?

– Не смей называть отца фашистом!

– Пардон, мадам, забыл! Буду звать его «наци»…

Он заваливался с ботинками на тахту и названивал приятелям. В телефонную трубку вперемешку с французским летела матерщина, от которой у Зинаиды Андреевны начиналась мигрень.

Вскоре собиралась компания человек из пяти-шести. Новые парни, которых в прошлый раз не было. Борис забирал на кухне стаканы и закрывал дверь. Из обрывков разговоров, которые долетали до Зинаиды Андреевны, она ничего, кроме мата, понять не могла. Они не разговаривали ни о девушках, ни о политике, ни о своих институтских делах, ни о хоккее. Ей казалось, что они просто дымят и пьют. Иногда она приносила им еду. Они отказывались, но все уничтожали, оставляя на полу грязные тарелки. Куда они стремятся? Что для них свято? Слушают часами эту идиотскую музыку, и им нечего сказать друг другу.

– Бобочка, скоро месяц, как папа в больнице. Неужели у тебя нет времени навестить его?

– К нему не пускают, сама говорила…

– Уже давно пускают. Отца надо поддержать…

– А выпишут когда?

– Врачи говорят, сейчас и думать нечего. Возможно, через месяц…

– Вот и увидимся. Пускай от меня отдохнет. А я от него.

– Я устала врать, что у тебя семинары, лекции, коллоквиумы…

– Ничего, мать! Ври дальше! Он к вранью привык.

Зинаида Андреевна не ложилась. Она поздно приехала от Игоря Ивановича, увидела, что ужин, оставленный Бобочке, не тронут, и поняла, что домой он не заходил. Она досмотрела конец телепрограммы – спорт и последние известия, накинув платок, вышла на балкон. Иногда Боб стоял с компанией возле беседки во дворе. Но там никого не было.

В половине второго Зинаида наконец разделась. Она постояла перед большим зеркалом в спальне, надеясь отвлечься, сосредоточившись на себе. Она скептически потрогала излишки на животе и бедрах, впрочем небольшие. Она все еще была хороша собой и думала не без гордости, что нет в мире ничего гармоничнее женской фигуры. Зинаида теперь совсем мало ела и перепробовала все диеты, но вдруг это перестало помогать. Еще можно было испытать голодание в клинике очень модного врача Николаева, к которому попасть, говорят, невозможно. Конечно, Игорь устроил бы ее в два счета. Но голодание ей казалось жестокостью по отношению к себе самой. Ведь только в обнаженности видно, а когда она затянута – ни-ни!

Она приподняла пальцами груди, которые были предметом особой гордости Игоря, но теперь сохраняли форму только во французских лифчиках. Груди потеряли свой вид из-за этого шалопая Бобочки, который, похоже, вообще не явится ночевать и даже не позвонит. Надев английскую шелковую ночную рубашку, всю в кружевах, Зинаида Андреевна легла на свою половину широченной финской кровати. Она еще почитала немного какую-то чепуху в «Роман-газете», погасила лампу и, рассчитывая услышать топот Боба, задремала.

Ее разбудил телефон на тумбочке со стороны Игоря Ивановича. «Позвонил все-таки! – сразу проснувшись, подумала она. – Есть в нем сыновний долг. А сколько же теперь времени?» На ее любимых золотых часах, подарке матери к свадьбе, было десять минут седьмого. Она сняла трубку.

– Попрошу отца Макарцева Бориса, – сказал хрипловатый мужской голос.

– Его нет.

– Где он?

– Он в больнице, разве вы не знаете? В чем дело?

– А вы ему кто?

– Жена.

– Вы будете мать Макарцева Бориса Игоревича?

– Да. С ним что-нибудь случилось?