«Назад! Назад! Стойте! Человек не ест человека!» – крикнул Маугли.

Нет, я этого не крикнул – некому. Такого бы никто не понял. Те же палачи лишь удивленно пожали бы плечами, недоуменно заявив: «А мы и не едим – пытаем токмо». Иоанн – тот да. Он бы врубился. Но, кроме еще большей озлобленности, в его сердце ничего бы не появилось. В конце концов, я – не юродивый из Пскова и зовут меня не Никола Саллос. Он, может, и смог бы усовестить, пусть и на время, но мне этого не дано.

Честно сознаюсь, у меня на мгновение даже мелькнула мыслишка совершенно иного рода, вовсе даже противоположного: «А может, ну ее, а? Все равно ему уже ничем не поможешь. Кто сюда попал – считай, пропал. Так к чему и мне вместе с ним? И надо-то всего ничего – подтвердить требуемое».

И вдогон ей другая, все оправдывающая, причем с эдаким философским уклоном: «И про бабочку Брэдбери самое время вспомнить. Раз написано в истории, что Воротынскому пришел конец в 1573 году, значит, так оно и должно быть, а потому не суйся. Полезешь – может получиться еще хуже. Например, через два года его опять посадят в Пыточную, только на этот раз будут мучить вместе с сыновьями. К тому же неизвестно – вполне допустимо, что останься он в живых, и царь вновь доверит ему войско, в результате чего Русь проиграет некое важнейшее сражение, оставив на поле боя не тысячу погибших, а вдесятеро больше. Вот и считай – десять тысяч из-за того, что ты сейчас заупрямишься и сумеешь уберечь одного. Это как?»

«Это плохо, – согласился я. – Но не факт, что Воротынский, выжив, настряпает дел. А может, наоборот – что-то выиграет. Такое тоже возможно. По бабочкам же… Да у меня целая коллекция из этих раздавленных. Одной больше, одной меньше – какая разница?!»

Однако трусливый мерзавец, сидящий внутри, не угомонился, мгновенно выдав еще одно, трезво-логичное: «Ты же часом позже все равно подтвердишь все, что от тебя требуется, и никуда не денешься. Только к этому времени кожа на твоей спине будет изрезана на полосы и еще мелко-мелко нашинкована, руки выдернуты из суставов, а говорить станешь по одному слову за раз, не больше, захлебываясь собственной блевотиной пополам с кровью».

Я содрогнулся. Нет, не от представления собственного непотребного вида – от непотребства мысли. Как же все-таки труслив и слаб человек по своей природе, а ведь я далеко не худший образец. И это – творение божье?! Стыдись, Костя! Вот когда дойдешь до такого состояния, тогда и посмотришь, что сказать… Хотя… зачем доходить? Что я там про кровь только что подумал? А ведь это вариант.

– Останови своих людей, государь, – твердо сказал я, стараясь не показывать, какие чувства меня обуревают на самом деле. Тон держал ровный и холодный, чтоб со стальными интонациями, почти повелительный. – Останови, пока не поздно – упредить хочу. Сердчишко у меня слабое. Ежели что, так оно вмиг кровью захлебнется. Так мне лекари сказывали. А она – тоже жидкость. До поры до времени травки помогают – держусь, но тут оно, боюсь, не справится.

Пронзительный взгляд царя мне удалось выдержать безукоризненно. Но Иоанн недолго буравил меня своим взором. Спустя несколько секунд он повернулся к Бомелию и вперился в него. Я тоже. Попавший в перекрестье наших взглядов лекарь замялся.

«Ну что, вестфалец, – мысленно обратился я к Елисею, – в тот раз ты сказал, что мы квиты. Только, когда я подвозил тебя из дворца, что на Арбате, и предупреждал о своем видении, я тебе тоже не был обязан. Ничем. Так помог. За голое спасибо. Да еще из жалости. Теперь твоя очередь. Или ты строго по-немецки – раз дебет с кредитом сходятся в нулевое сальдо, значит, пыхтеть ни к чему?»

– Помнится, государь, в тот раз я и впрямь давал ему капли от учащенного сердцебиения. А ведь тогда он даже не был на дыбе, – осторожно заметил Елисей. – А то, что сердце может разорваться и захлебнуться кровью, давно известно медицине. О подобных случаях записано в трудах великого Авиценны, кой…

– Погодь покамест, – остановил своих ретивых катов Иоанн и со злости огрел посохом одного из зазевавшихся палачей. – Погодь, сказываю!

Ну что – опасность миновала или рано пока радоваться? Но в любом случае должок за мной, вестфалец. Если выпадет случай – расплачусь. Я, как и ты, добро помню. Хотя лучше, чтобы этот случай для тебя не наступал.

– Неповинен фрязин, – неожиданно послышалось со стороны лежащего.

«Может, это все-таки не Воротынский, а?! – взмолился я к небесам. – Ну совсем непохож голос. У того басовитый, говорит, как в колокол бьет, а тут хрипло кашляющий, с натугой выплевывающий каждое слово.

«Пускай говорит Мертвый Волк!» – прорычали старые волки, уважительно глядя на Акелу.

Но Иоанн таким гуманистом не был.

– А ты замолчь, покамест я тебе сказывать не велю! – прикрикнул он. – Ишь разговорился. Не иначе как притух дубок. Замерз, слуга государев? А вот мы подгребем малость, подсогреем князюшку верного. – И царь с кривой усмешкой на лице принялся откалывать острым концом посоха обугленные куски от бревна, подгребая их поближе к лежащему.

Раздался стон, и почти сразу остро запахло жареным мясом. Разрумянившийся Иоанн упоенно продолжал шуровать посохом дальше. Затем, подустав, вновь повернулся ко мне, как бы поясняя и оправдывая очередной приступ своего садизма:

– И в чести держал, и верил ему, а он…

– Не ведаю, государь, кто на него поклеп возвел, но знаю, что служил он тебе и впрямь верно и преданно.

– А корешки?! – злобно взвизгнул Иоанн. – С ими яко быти?! Али они мне пригрезились?! Елисейка! Убери их с глаз долой, – тут же раздраженно напустился он на лекаря, – не ровен час, так они и со стола меня своим ядом настигнут, вона как воняют.

– Их и подложить могли, – парировал я.

– Да на что ратному холопу, кой ему верой и правдой служил, на своего господина напраслину возводить?

– Ратному холопу? – удивился я. – Да кто ж такой?! Тогда и я его знаю, если он только не из новиков.

– Знаешь, – кивнул Иоанн. – Не из новиков.

– Так ты меня спроси, государь. Я о любом из них тебе сказать могу, каков человек и стоит ли ему верить.

– А что ж, давай так и поступим, – неожиданно легко согласился царь. – Возьми-ка, Бориска, список поиманных по моему повелению да зачти.

Надо же. Слона-то я и не приметил. Борис Федорович Годунов собственной персоной. В одной руке требуемый список, в другой неизменный надушенный платок. Не переносит царский кравчий ароматов пыточной. Так и не привык к ним – вон как с лица побледнел, бедолага. И тестя в живых уже нет. Случись что – никто не поможет. Еще и подтолкнут, если ненароком поскользнется. Здесь нравы суровые – сдохни ты сегодня, а я завтра.

Жаль парня. Хороший он, добрый. Ему бы в другое время родиться – да не судьба, а в нынешнем путь наверх лежит только через кровь. Ну и еще через дыбу – в смысле самому палаческое искусство освоить. Хотя бы минимум. Помнится, дьяк Висковатый рассказывал, что в иные годы государь и заседания своей думы чаще не в своих покоях – прямо на Пыточном дворе устраивал. Так оно было удобнее для Иоанна, чтоб основное производство не оставалось надолго без главного руководителя.