— Но, сударь, — вскричал я, — уж во всяком случае надо было взять у него имя и адрес для того, чтобы накануне рокового дня я, если только смог бы, вручил бы ему две гинеи!

— Именно это я и хотел сделать, но ни своего имени, ни своего адреса он не пожелал мне дать, заявив, что его инкогнито — первейшее условие нашей сделки; таким образом, поскольку дело было для меня выгодным, я отнюдь не настаивал на частности, которая могла помешать его завершению.

Расспрашивать дольше г-на Рама о том, чего он сам не знал, не имело смысла; вменять ему в вину поступок, вполне естественный, в конце концов, для любого торговца, ни к чему бы не привело. Так что я распрощался с купцом, моля Господа простить ему зло, причиненное мне.

Затем я наскоро заглянул к моему хозяину-меднику в надежде на то, что этот человек, в котором я всегда находил большое здравомыслие, даст мне добрый совет в столь тяжелых обстоятельствах.

На этот раз, к счастью, я застал его дома, и притом одного. Он выслушал мой рассказ, время от времени горестно покачивая головой.

— Ну, черт подери! — вырвалось у него, когда я закончил. — Плохи ваши дела, господин Бемрод!

— Вы так считаете?

— Уверен в этом. Кто, как не враг, может быть заинтересован в обладании вашим долговым обязательством? И зачем враг стал бы его выкупать, если бы не задумал причинить вам какое-то зло?

— И правда, дорогой мой хозяин, я именно так и подумал.

— Вот видите!

— Но что же делать?

— Есть ли у вас пятьдесят фунтов стерлингов, которые потребуются послезавтра утром?

— Увы, нет! Откуда у меня, только недавно уволенного со службы, возьмутся пятьдесят фунтов стерлингов?

— А у вашего тестя нет таких денег?

— У него тем более.

— Может быть, вы вспомните кого-нибудь из друзей, кто мог бы одолжить вам эту сумму?

— У меня есть только один друг! — воскликнул я. Славный человек взглянул на меня широко открытыми глазами, улыбнулся и подождал, что я скажу дальше.

— Это господин Петрус Барлоу, человек весьма ученый, профессор философии в Кембриджском университете… Я вам говорил уже о нем.

— Да, припоминаю… И вы можете рассчитывать на помощь этого господина Барлоу? — спросил меня медник, чуть сдвинув брови.

— О, разумеется! Только…

— Только — что?

— Петрус, вероятно, так же беден, как я.

— В таком случае, плохо дело, плохо дело, господин Бемрод! — пробормотал мой хозяин, продолжая покачивать головой.

— Так что, вы в этом уверены?

— Больше чем когда-либо.

— Что ж, дайте мне, ради Бога, какой-нибудь добрый совет.

— Советую вам выждать.

— Но если придет беда, а она придет…

— Тогда, дорогой господин Бемрод, вы отнесетесь к ней по-философски и одолеете ее по-мужски.

— И это все утешение, какое вы можете мне дать?

— Бывают в жизни бедствия, для которых не найдешь заранее заготовленных утешений. Такие бедствия надо встречать с твердостью духа, поскольку их все равно не избежишь, бороться с ними и побеждать их силой упорства, воли и смирения; человек, если только захочет, бывает самым могучим борцом. Бог даровал ему силу побеждать все, кроме смерти.

— Но, в конце концов, если говорить о моей беде, что, по-вашему, я должен делать?

— Хладнокровно изучить обстоятельства и извлечь из них выгоду, насколько это возможно; очень редко бывают положения столь безнадежные, чтобы для проницательного глаза не нашелся бы путь к спасению.

— А если из моего положения выхода нет? Если, в какую бы сторону на земле я ни посмотрел, все пути для меня закрыты?

— В таком случае, господин Бемрод, взгляните на Небо; если в ваших поднятых к нему глазах Бог увидит человеческое достоинство и христианскую веру, поверьте, хоть и не мне вам это говорить, — поверьте, Бог вас не оставит!

Я испустил вздох, означавший: «Значит, если Бог не увидит такой веры и такого достоинства в моих глазах, он меня оставит?»

Медник понял меня правильно.

— В таком случае, — сказал он мне, — подумайте, нет ли у вас, кроме господина Барлоу, еще одного друга и обратитесь за помощью к нему.

— У меня такого нет, — отозвался я. Добряк только вздохнул:

— Тем хуже, господин Бемрод, тем хуже!

— Ну что же, — сказал я, — прекрасно вижу, что мне приходится рассчитывать только на себя самого!.. Прощайте, дорогой мой хозяин!

— Во всяком случае, — продолжал медник, — дайте мне одно обещание, господин Бемрод.

— Что именно?

— Пообещайте держать меня в курсе событий.

— Для чего мне это, если вы не можете дать мне даже совет?

— Бывает, оказать услугу куда легче, нежели дать совет… Однако, простите, господин Бемрод, сегодня я в магазине один, как вы сами видите, а вот и покупатель ко мне жалует. Так вы мне обещаете, не правда ли?

— Что?

— Что вы мне напишете.

— Эх, Боже мой, да, напишу, — ответил я ему, — хотя не вижу проку в том, чтобы писать человеку, оставляющему меня наедине с моей бедой, чтобы обслужить покупателя, который, быть может, оставит в магазине не больше полушиллинга.

Я был глубоко уязвлен: мой хозяин, неспособный меня утешить, казался мне к тому же безразличным к моему горю.

Конечно же, то была несправедливость, и эта несправедливость обидела его.

Он подошел ко мне и, если не ошибаюсь, в глазах его стояли слезы.

— Господин Бемрод, — сказал он мне, — на полшиллинге за товар, который я сейчас продам клиенту, которого я ради вас заставляю ждать, я, быть может, получу полпенни прибыли; так вот, приплюсовывая один полпенни к другому, я смог составить маленькое состояние в полторы-две тысячи фунтов стерлингов, которое, в случае необходимости, позволит мне оказать услугу другу, если этот друг оказался в затруднительном положении… К счастью или к несчастью, считайте, как хотите, дорогой господин Бемрод, у меня нет друга, несомненно потому, что я бедный ремесленник, а не ученый профессор… Однако, простите, я вижу, мой покупатель теряет терпение и может уйти, поскольку им не занимаются, а я упущу полпенни, чего никогда себе не прощу… Прощайте, дорогой господин Бемрод, пишите мне!

И он расстался со мной, чтобы продать покупателю жаровню.

Что касается меня, то я ушел, глубоко опечаленный равнодушием этого человека, которому я приписывал доброту и сердечность; в Ашборн я возвращался, бормоча себе под нос:

— Все эти торговцы одинаковы, и крупные, и мелкие; все они продажные души!