Сергейка уходил и со спектаклей Виктюка, и с малоприличных, по его разумению художественных выставок – ждал Лидию под дверью, возмущённо надувая щеки. «Искусство должно быть понятным и добрым» – эти Сергейкины слова я никогда не повторяю при Лидии, но вспоминаю с огромным удовольствием.

Лидия же проявляла царственное великодушие – она считала, что «художнику нужно дать высказаться до конца», и просила для себя в кинопрокате не просто фильмы, а чтобы подумать. Сергейкину нетерпимость она воспринимала спокойно – судя по всему, они соответствовали её крайне сложным стандартам. Ну и потом, Лидия, в отличие от многих других своих ровесниц, сознаёт, что уже не так молода и красива, как прежде, и что все усилия её косметологов с тренерами приводят к эффекту хрущёвки, где установлены стеклопакеты. Это в прошлом она могла позволить себе крутить романы с двумя своими будущими мужьями одновременно – а потом оставить их последовательно, одного за другим, как шахматист бросает короля в знак проигранной партии. Мужья были полностью дезориентированы, и несколько месяцев пили вдвоём – то на одной, то на другой кухне звучали тосты: «Чтобы нам больше никогда не видеть эту женщину!» Лидия одинаково легко бросала мужчин и надоевшую работу, но при этом всегда оставалась надёжным другом и удивительно нежной матерью.

…Беатрис много раз пыталась расстаться с Модильяни – слишком уж бурным был этот роман. Она уходила от него к другому итальянцу – тоже скульптору, по имени Альфредо, она купила себе пистолет, а Моди, когда перед ним закрывали дверь, разбивал окно, чтобы зайти. Беатрис хотела позировать Мойше Кислингу, но Моди устроил из этого целую историю – нет, нет, и ancora нет, потому что все знают – если женщина позирует, она после этого обязательно отдаётся художнику. Иначе и быть не может – проверено годами практики.

Друзья один за другим отправлялись на фронт, и Модильяни тоже пытался пройти комиссию – но проклятый туберкулёз, вместе с зелёной феей и призрачным принцем сделали так, что врач отправил его домой, не дослушав.

В 1916 году Беатрис окончательно бросила Модильяни и вернулась в Англию, где снова вышла замуж за боксёра – правда, уже за другого. Должно быть хоть какое-то разнообразие!

Моди гулял по кладбищу Монпарнас с Диего Риверой, буянил в кабаках и случайно попал бутылкой в лицо незнакомой девушке – она тоже туберкулёзница, а ещё – канадка, пианистка. Симона Теру. Рассечённая бровь – и любовь на всю жизнь, но не у Моди, а у Симоны. Она даже родит ему сына, которого никто не признает – и уйдет в могилу через год после Амедео. Мальчика вырастят приёмные родители, он станет священником и умрёт, так и не узнав о том, кем был его отец.

Судьба, как и Амедео, не любит исправлять уже намеченных линий.

…Я вспоминал всё больше подробностей – как будто перечитывал любимую в детстве книгу, заново переживая не только сюжет, но и себя в этом сюжете: вот на этой странице я вдруг вспомнил, что читал её в пионерлагере, где страшно скучал по маме. А когда добрался до той главы, меня прервали крики под окном – Вовка и Серый звали играть в войнушку. Незатейливый интерактив реальной жизни. Рассказывать кому-то о том, что я вспоминаю в мельчайших подробностях жизнь итальянского художника Амедео Модильяни, было бы как минимум неразумно – от этого лишь шаг до того, чтобы называть себя Модильяни, и считать себя его новым воплощением. В то же самое время я не хотел забывать все эти подробности – чтобы рассечённая бровь Симоны Теру, пистолет Беатрис и прогулки по кладбищам с Риверой ушли туда, откуда явились.

Вот почему я решил записывать всё, что вспоминал – и начал с того дня, когда Лидия попросила принять знакомую «девочку». Я провёл почти все выходные у компьютера, а ближе к вечеру в воскресенье позвонила Лидия – и велела приехать к ним на ужин. Спросил, что принести, и она продиктовала мне целый список – почти как в песне: «Шампанское, икра и запах сигарет». Лидия очень практична, и Сергейке в ней это особенно нравится.

– Рубля зря не потратит! – восторгается он.

16

Война идёт где-то очень далеко от Монмартра, но Лолотта на всякий случай старается тратить как можно меньше денег. Тратить, вообще, не так интересно, как копить. На днях Лолотта выпросила у Чётного большой красивый ларчик с розовой крышкой и металлическими стебельками, которые как бы обвивают его целиком – здесь отныне хранятся все её немалые деньги. Ларчик она каждый вечер заворачивает в старые газеты, чтобы походил на что-то мусорное, а потом кладет в сундук с тряпьём.

В очередной раз комкая газеты, которые приносит в дом Чётный, Лолотта случайно натыкается взглядом (как глазом – на ветку) на объявление о выставке художников в Гран-Пале. Имена набраны жирным, в самом низу – «Модильяни».

Вот бы повидаться! У неё как раз и шляпка новая, тоже подарок Чётного. Надо же хоть раз дойти до этого левого берега – не так уж он и далеко.

Лолотта почти собралась спуститься с холма, но её остановили сразу два важных события: было у неё такое свойство – притягивать к себе, как сказал бы Чётный, парные явления.

Вот, например, та неприятная история с родинкой, которая зудела – оказалось, это всё ж таки кожная немочь, – притянула к себе случайное знакомство с лекарем. Он жил на улице Карпо, у кладбища, имел длинные усы и врачевал по старинке: словами да травами. Жаль, что денег за свою услугу запросил немало – но Лолотта была так напугана тем ночным зудом, что рассталась с монетами сравнительно легко. Родинку ещё с три дня подергало, а потом она сошла начисто, будто и не было никогда на щеке Лолотты этой привычной отметинки. В память осталось лишь розовое пятнышко – Чётный любил дотронуться до него пальцем, но он, вообще, много чего любил потрогать.

Он пришёл в тот день много раньше обычного – и ещё даже раздеть Лолотту не успел, как вдруг в дверь постучали тяжелым, и, хочется сказать, весёлым кулаком. Так стучит тот, кто очень ждёт ответа – и надеется, что ответ этот будет быстрым.

Лолотта давно перестала соблюдать чётные и нечётные дни – сегодня был понедельник, но замены воевавшему любовнику она найти не смогла, и потому принимала Чётного, когда тому заблагорассудится – кроме, конечно, воскресенья, которое нужно посвящать Богу. Молодой кюре из базилики был таким красивым, что Лолотта всю мессу только и делала, что мысленно срывала с него сутану – а потом тут же, по свежим следам, замаливала греховные помыслы.

Итак, был понедельник – весёлый кулак стучал в дверь, и, распахнув её, Лолотта увидела Нечётного, с чёрной повязкой через глаз, вытекший в итоге ранения.

– Похоже, как случайно наткнёшься на ветку, – любезно пояснил Нечётный, для него это был какой-то невероятный всплеск откровенности. Потом он прямо у двери полез к Лолотте за этим самым, нетерпеливо задирал юбки, как мальчишка, который распаковывает подарок – а в спальне-то её ждал Чётный, который тоже пришел не разговоры разговаривать. Несчастная Лолотта сказала, ей пора уходить – они могут вот только если очень быстро, и прямо здесь, стоя: а в следующий раз пусть приходит в среду, в своё обычное время. Она держалась руками за дверь, надеясь, что всё пройдет скоро – и думая только об этом, вдруг неожиданно поймала такую долгую и горячую волну, что едва не крикнула об этом на весь дом. На прощанье Нечётный поцеловал её в щёку, но не спросил, куда делась родинка. И денег не оставил. Лолотта обмылась, как могла, холодной водой из чашки, потом вытерлась старой юбкой и пошла в спальню, где Чётный шуршал газетами и недовольно спрашивал, куда она подевалась?