Что остается? О чем писать рапорт? О похищении жены Уолтера, теперь уже неактуальном и недоказуемом?

Однако что ни говори, а прошедшая встреча поселила в нем садняще–тревожное ощущение немалой важности происходящего там, в далеком океане.

Но что конкретно докладывать начальству?

Если бы хоть что‑то доказательно указывало на злокозненность устремлений экспедиции…

Если бы, скажем, тот же Уолтер слышал какой‑нибудь разговор о попытке демонтажа и подъема из глубины ядерных боеголовок…

А если предположить, что слышал? Скажем, не разговор, а его обрывок хотя бы… Убедить бизнесмена в целесообразности подобной конъюнктурной формулировки труда не составит. Слышал и слышал. А может, почудилось. Недоказуемо и ненаказуемо. Тем более, руководимый благородным позывом, он попросту не мог не сообщить о данном факте властям.

В свою же очередь, он, агент Мертон Стюарт, имеющий оперативный псевдоним Дик Энберн, добросовестно исполняя служебные обязанности, доложил о заявлении благонамеренного гражданина по инстанциям.

Мысль!

Только так можно подвести реальную почву под это зыбкое дельце, заставив провернуться первую передаточную шестерню, способную вовлечь в движение последующую. Только так способно придаться значение поступившей информации и, соответственно, рапорту, в хлипкой надежде на то, что его не похоронят в дальнем ящике, а, испещрив неопределенными резолюциями, перепасуют в какую‑либо компетентную инстанцию.

Правда, прежде чем бумага попадет в чьи‑либо ответственные Руки, под которыми находятся нужные кнопки, можно успеть не только вытащить из морских глубин все эти ядерные боеголовки, но и доставить их в тот же Нью–Йорк…

Мертон Стюард поежился и, обреченно вздохнув, придвинулся к монитору компьютера.

"Бюрократия погубит этот мир!$1 — подумал он, без энтузиазма зачиная очередной секретный документ.

В последнее время Крохин чувствовал себя бесполезным, праздношатающимся типом, в чьих услугах никто не нуждался.

Как переводчик на "Скрябине" он был абсолютно невостребован: и матросы, и командный, и ученый состав — все без исключения владели пускай топорным, однако вполне достаточным для профессионального и бытового общения английским, а часть экипажа знала и неведомый Владимиру арабский, так что роль его сводилась к неопределенному адъютантству у руководителя экспедиции. То есть, как определил его статус старпом Сенчук, он "был главным куда пошлют".

После исчезновения штурмана, связавшись с Ассафаром, Крохин получил от него приказ: в случае обращения к нему снабженца Уолтера за содействием в телефонной связи с Америкой в таковой просьбе отказать, сославшись на аналогичную неисправность личного спутникового телефона.

Подобное распоряжение озадачило его неясностью мотива, однако исполнил он его не вдаваясь ни в какие расспросы и расстаравшись в актерстве и лжи перед бизнесменом, а вернее, как уяснял вторым планом, перед своим работодателем — в подспудной надежде, что если не за труд, так за угодничество его оставят на твердой зарплате перспективного — авось пригодится! — лакея.

Осознание себя никчемным приспособленцем, пытающимся ухватиться за надежную корку хлеба, было мучительно–постыдным, но, с другой стороны, понималось, что ни на что иное он не годится.

Как же запутала его жизнь! Запутала, привела в тупик, а теперь пугала надвигающейся старостью, отсутствием дела, одиночеством, что и рождало лихорадочное желание ухватить кусок, должный обеспечить будущую праздную немощь. А заграничные скитания, как теперь понималось, диктовались поисками упущенных в юности приключений и впечатлений, стремлением компенсировать серую прошлую жизнь в тоталитарной стране принуждавшую его к функции послушного винтика в махине государственного агрегата.

Агрегат в итоге развалился; он вывинтился из резьбы, но — сорвал при этом все свои витки, превратившись в расходную заклепку…

Наверное, так.

Через тонкую переборку, отделявшую судовую канцелярию араба и его адъютантский закуток, ему довелось услышать разговор между своим боссом и капитаном.

У него сразу же создалось впечатление, что эти люди давно знали друг друга, причем командир судна, обычно надменно–бесстрастный, вел себя по отношению к спонсору с подобострастием и преданностью собаки, учуявшей лакомство в руке хозяина.

Сквозь переборку, пронизанную вибрацией судовых двигателей, разговор доносился неясно, обрывками: что‑то о сбежавшем американце, затем прозвучала фамилия специалиста по подводным лодкам, после араб сказал, что его беспокоит Сенчук, а потом упомянулась и его, Крохина, фамилия. И тут отчетливо, словно в каком‑то внезапном затишье, услышались слова Ассафара:

— А, этот кретин… Нет, не надо его ни к чему привлекать… Пусть отдыхает. Может, он нам пригодится, а может, нет… Конечно, он дерьмо, но и дерьмо порой полезно в качестве удобрения…

Далее раздались приближающиеся к двери шаги, и Владимир поспешил углубиться в изучение бумаг.

Дверь раскрылась, он увидел араба, ответил на его испытующий взгляд рассеянной улыбкой, и тот, решив, вероятно, что звукоизоляция помещения вполне достаточна, снова прикрыл дверь.

Придя в свою каюту и основательно хлебнув виски, к которому, как он понимал, уже органически пристрастился, Крохин задумался над своей дальнейшей судьбой.

Итак. Он действительно был никем. Его попросту использовали и теперь хранили как кисть после побелки — вдруг пригодится чего подмазать?

После организационной суеты в Москве, переговоров в министерстве, хлопотах в порту и, главное, проведенной совместно с Егоровым аферы с контрабандой его вполне могли уволить без выходного пособия, однако взяли в плавание, где он был бесполезен, как валенки в тропической Африке.

Зачем же его взяли? Чтобы утопить, как свидетеля переправки контрабанды? Или в расчете на рабство?

Далее. Что явилось причиной пропажи штурмана? Стихия? Едва ли. Осмотрительный и опытный моряк, ступив на палубу, едва ли мог повести себя как неумеха и растяпа.

Сомнениям не было конца.

Отчего араб захотел оставить Уолтера без связи? И отобрал — кстати, сразу же по своем прибытии — и его, Крохина, телефон?

Чем, наконец, вызвано срочное прибытие спонсора на борт?

Безответные вопросы возникали один за другим, вселяя безнадежность и страх.

Он ощущал себя одиноким, преданным, отработанным, как печная зола.

Хотелось поделиться своими мыслями и переживаниями с Каменцевым, но прошлый партнер по бизнесу, затаивший обиду, в своем озлобленном неприятии Владимира был категорически и вызывающе неприступен.

Оставалось положиться только на Сенчука, открывшего ему глаза на вероятную опасность пребывания на борту "Скрябина" в качестве посвященного в преступление изгоя.