– Вот вы и вызывайте, когда надо, – сказал шофер. – За вызов беру не много.

Я кивнул.

– А может, подождать? – спросил он.

– Не стоит, – сказал я. – Постараюсь пробыть там подольше.

Он понимающе кивнул и ударил по газам.

Двери подъезда, даже с виду массивные, внушительные, могли с первого взгляда показаться дубовыми – однако внутри угадывался металл; они распахнулись перед нами, стоило нам приблизиться, и мы вошли.

– Я задаю всем одни и те же вопросы, – сказал я, – наверное, на большее у меня просто не хватает воображения. Заранее прошу извинить, если они покажутся вам банальными.

Это было сказано после того, как мы оказались в квартире, в обширной прихожей, где были встречены генералом и здоровенным псом, не выказавшим по отношению к нам ни вражды, ни особого дружелюбия; он воспринял нас снисходительно – и только. Генерал же был сдержанно-любезен, при виде Натальи ничуть, казалось, не удивился и даже поцеловал ей руку с ухватками опытного армейского кавалера. Ей это, похоже, понравилось – во всяком случае, она в ответ искренне улыбнулась. По-моему, я уже научился отличать, когда она улыбается от души, а когда по службе.

– Ну, банальностью вы военных не удивите, – ответил на мое предупреждение Филин. – Вся военная служба основана на банальностях – если этим словом обозначать непрестанное повторение давно известных истин или действий.

Пока он произносил эти слова – неторопливо, четко выговаривая каждый звук, – я исподволь, стараясь не бегать глазами, оглядывался. Кабинет был как кабинет вроде бы, на стенах не висели шашки и кинжалы, пистолеты и какие-нибудь мушкетоны, не было и батальных полотен, равно как и групповых фотографий с друзьями-однополчанами в разные годы, в разных местах. Хотя, насколько я знал, генерал за годы службы успел отметиться в самых разных точках России – да и не только России. Мебель не была антикварной, напротив – современной и не слишком дорогой; такую встречаешь в средней руки офисе. Чего было неожиданно много – это книг, занимавших целиком две стены. И не только на военные темы. Я ожидал, признаться, что на столе, как выражение своего рода credo, будет лежать непременная стопка действующих ныне уставов – такое мне случалось встречать. Их, однако, тоже не оказалось в поле моего зрения.

Оглядываясь, я одновременно думал о предстоящем разговоре. Как и в предыдущих интервью, я должен был сделать попытку прояснить два вопроса; однако по поводу первого из них я сразу решил, что интересоваться этим не буду: просто невозможно было представить, что генерал Филин имел к моей проблеме хоть какое-то отношение. Значит, ограничимся политикой; тем более что отнимать у хозяина дома слишком много времени было бы, учитывая далеко не ранний час, просто невежливо. Вообще репортерам на вежливость, как правило, наплевать, не та работа, чтобы соблюдать политес; но по отношению к генералу почему-то хотелось выполнить все условности.

– Чай, кофе? – тем временем поинтересовался хозяин. – Время суток позволяет и чего-нибудь покрепче, если желаете. А может быть, хотите поужинать? Разносолов не обещаю, семейство мое на даче, но что-нибудь незамысловатое можем сообразить.

– Мы, наверное, как раз помешали вам ужинать, – сказала Наташа светским тоном.

– Нимало. Я живу по армейскому распорядку, время ужина давно прошло. Так что – будете кушать?

Мы поблагодарили и отказались; сошлись на кофе. Филин кивнул. Похоже, у него на столе была кнопка сигнала; во всяком случае, тут же в кабинет вошел старший лейтенант – в отличие от генерала он был в форме – и, выслушав просьбу (приказанием это, судя по интонации, нельзя было назвать), удалился.

– Итак? – сказал Филин, словно показывая, что ритуал встречи считает выполненным и хотел бы перейти к делу. – Слушаю вас.

– Итак, господин генерал…

– Сергей Игнатьевич.

– Да, конечно, извините… Сергей Игнатьевич, вопрос мой и на самом деле банален. Вот вы, человек, так сказать, совершенно русский, даже, насколько я знаю, предки ваши были старообрядцами (он кивнул), и человек совершенно военный, начиная с кадетского корпуса (он повторил движение), – почему вы вдруг оказались сторонником претендента, так сказать, не типично русского и, во всяком случае, вроде бы не православного? Не сказалось ли в этом отношение старообрядчества к православию как к церкви враждебной?

Филин усмехнулся.

– Слишком много психологии, – сказал он. – Не могу сказать, конечно, что наследие предков не имеет к моему выбору никакого отношения; но не наследие религиозное. Ну да, я человек русский, хотя русские вообще, как вы и сами знаете – нация синтетическая, как, скажем, и евреи в свое время; кто только в нашей крови не ночевал за столетия… Я считаю, что в наши дни русские – это такое же обобщающее понятие, как и американцы; именно нация, но не этнос. Во всяком случае, для всего мира это так: можете происходить от кого угодно, но раз вы живете в этой стране, являетесь ее гражданином, вспоены ее культурой – тоже издавна синтетической, кстати, – то вы русский, а если не хотите быть им – что же, границы открыты, и паспорт стоит не так уж дорого. Не в этом дело. Для меня тут важнее другая сторона моего происхождения: вы ведь наверняка знаете, что я из фамилии, военной уже не менее чем в пятом поколении. И потому естественно, что при оценке чего угодно – человека, организации, программы, действия – я прежде всего, сознательно или подсознательно, оцениваю все это с одной точки зрения: отношения к армии, к ее проблемам, к самому этому институту. Вот чем я руководствуюсь. Потому что ведь и в наши дни – как и, скажем, полвека назад, да и век, наверное, тоже – были люди и есть, которые если и не говорят впрямую, что армию надо упразднить, а оставить что-нибудь вроде народного ополчения, стрелецкое войско своего рода – об этом молчать у них ума хватает, – то практически они стараются к этому привести: не убивать армию, но уморить. Ни одно войско в мире никогда не существовало без дотаций из государственной казны – даже и в те времена, когда ограбление побежденных считалось совершенно законным делом. А нас уже десятки лет держат на голодном пайке; но ведь армия – это люди, занимающиеся даже в мирное время отнюдь не самым легким трудом; раз армия у нас добровольная, значит, надо платить как следует – везде и всегда лучшие кадры шли туда, где больше платили, это общеизвестно. Хотите иметь хорошую армию – давайте хорошие деньги. И хорошее отношение. Прадед мой служил сто с лишним лет тому назад, тогда это называлось Красной Армией; так вот он, говорят, в старости с немалой тоской рассказывал о годах, когда даже рядовым быть в армии считалось почетным, потому что народ любил армию – как идею, как защиту, как, в конце концов, визитную карточку страны. В чем нас никто не может упрекнуть – это в отсутствии вот этого ощущения великой страны; оно, наверное, у нас в генах издавна – иначе Россия так никогда великой бы и не стала. А ведь была! А у нас давно уже выработалась противоположная традиция: армия – это плохо, не то, что не почетно, куда там – даже унизительно, да и опасно сверх меры: естественно, если что-то начинается, кадровая армия первой несет потери. И даже сегодня детей – если не говорить о кадетах, конечно – воспитывают в таком духе. У старика было три сына, два умных, а третий – офицер… Срам! Наполеон, кажется, сказал: кто не хочет кормить свою армию – будет кормить чужую. Но если в армию идут люди второго и третьего сорта – по способностям, по моральному уровню, – во всяком военном, выскажу такую мысль, должно обязательно быть что-то от монаха, то есть над всей, так сказать, материальной частью должно возвышаться нечто другое, должна быть одухотворенность, иначе этот орден деградирует, офицеры превращаются в жулье, солдаты – в шантрапу, – так вот, если идут к нам люди низкосортные, приземленные, то от такой армии добра ждать не приходится ни в мирное время, ни тем более в военное. А войны отменить так пока и не удалось…