Прибытие Аделаиды произвело впечатление на рыцарей латинского королевства, ибо немногие из западных стран были способны устроить подобный спектакль. Но Балдуин сделал все, что мог, чтобы организовать прием, достойный королевы.

«Король, узнав о прибытии знатной дамы, отправился в порт вместе со всеми князьями своего королевства и членами своего двора, великолепно и разнообразно одетыми; он был при всех королевских регалиях, за ним следовали лошади и мулы, покрытые пурпуром и золотом, рядом с ним шли музыканты, дувшие в трубы и игравшие на всевозможных инструментах, чтобы усладить слух. Король встретил принцессу, когда она сошла с судна; весь причал был покрыт красивыми разноцветными коврами, а улицы одеты пурпуром в честь высокородной дамы, которая сама обладала не меньшим богатством»[78].

Через несколько дней свадьба была отпразднована с не меньшей пышностью во дворце Акры и царственная чета проследовала через украшенные по такому случаю города и деревни в Иерусалим. Вскоре, однако, радость уступила место разочарованию. Воины Балдуина не получали платы несколько месяцев. Франкским баронам и рыцарям следовало выдать возмещение за земли, отнятые сарацинами; и ко времени, когда эти и другие огромные долги были выплачены, мало что осталось от огромного приданого Аделаиды. Королева со своей стороны обнаружила, что нормандцы и франки из заморских стран духовно не более близки ей, чем их соплеменники в южной Италии. Но главная проблема заключалась в том, что Балдуин, хотя он и прогнал свою предыдущую жену, формально с ней не разводился. Неожиданно суд общественного мнения обратился против Аделаиды – а также против патриарха Иерусалимского Арнульфа, которого, помимо его всем известной симонии, теперь обвиняли в пособничестве двоеженству.

Какое-то время Балдуин колебался. Адеалида наскучила ему, и он потратил все ее деньги, но связи с Сицилией были для него ценны, и он не решался прогнать жену. Весной 1117 г., однако, он опасно заболел, и Арнульф, который был смещен со своей кафедры, а затем возвращен на нее папой в обмен на обещание добиться изгнания королевы, сумел убедить его, что только этот шаг сможет избавить его от вечного проклятия. Выполнить другое предписание патриарха – вернуть в Иерусалим бывшую законную жену – не представлялось возможным; она радовалась жизни в Константинополе и не собиралась возвращаться. Но судьба Аделаиды была решена. Балдуин, поправившись, остался тверд в своем решении, и несчастная королева, разоренная и униженная, отправилась домой, на Сицилию. Ей никогда особенно не нравился Балдуин, и она едва ли сожалела о том, что меняет суровый быт Палестины на утонченность и уют Палермо, но нанесенного ей оскорбления ни она, ни ее сын не простили никогда. Аделаида умерла в следующем году, и ее похоронили в кафедральном соборе Патти, где ее надгробие – к сожалению, не то, которое было первоначально, до сих пор можно увидеть[79]. Относительно Рожера другой историк Крестовых походов – Вильгельм Тирский, писавший около 1170 г., – сообщает, что подобное обращение с его матерью «пробудило в нем неугасающую ненависть к королевству Иерусалимскому и его народу». Унижение Аделаиды, при всей его жестокости, было не единственной виной Балдуина; изгнав королеву, он также нарушил обещание, включенное в брачный контракт, – что при отсутствии у них общих детей корона Иерусалима после его смерти перейдет к Рожеру. И когда десятилетием позже король Сицилии впервые показал свою силу в Восточном Средиземноморье, он действовал не только как огорченный сын, мстящий за честь матери, но как обманутый и амбициозный монарх, восставший на узурпаторов своего королевства.

Удача, которая сопутствовала графине Аделаиде в течение ее регенства – чтобы так потрясающе изменить ей впоследствии, – не оставляла и ее сына в крайне важные первые несколько лет его личного правления. Рожеру было шестнадцать с половиной, когда он принял власть, неопытный правитель разнородного государства, которое, хоть и процветало, всегда таило в себе опасность взрыва. Ему отчаянно требовался мирный, спокойный промежуток, чтобы размять мускулы, почувствовать собственную власть не просто как инструмент для управления, но как неотъемлемую часть своего существа.

И такой мирный период ему был дарован. Великий исход за море увлек за собой наиболее буйных из его континентальных вассалов и умерил накал политических страстей в южной Италии. Сицилии Крестовый поход принес только большее изобилие, и остров стал теперь богаче, чем когда-либо в истории. Еще до Крестового похода объем левантинской торговли – с такими городами, как Триполи, Александрия и Антиохия, а также с Константинополем неуклонно увеличивался, а нормандское завоевание юга сделало впервые за несколько столетий Мессинский пролив безопасным для христианских судов. Для итальянских торговых республик западного побережья это имело огромное значение; мы знаем, например, что в сентябре 1116 г. Рожер передал участок земли в Мессине генуэзскому консулу для строительства странноприимного дома, и, скорее всего, Пиза, Неаполь, Амальфи и другие города также получили свои участки. В таких условиях греки и сицилийские арабы – два народа, у которых коммерческий дух особенно развит, – не доставляли беспокойств; они были слишком заняты тем, чтобы делать деньги. И таким образом молодой граф мог расположиться удобно на своем троне, благодаря Бога за бесценный дар Крестового похода, от которого он, не будучи участником, в конечном счете получил наибольшую выгоду.

Эта новая вспышка военной и коммерческой активности в Средиземноморье воспламенила воображение Рожера и пробудила его честолюбие. Он знал, что не обладает военными дарованиями своего отца, а тем более дяди. Обучение военному делу и воинские забавы, которые занимали такое важное место в воспитании других юных нормандских рыцарей, не были в достаточной мере представлены в программе его собственного, руководимого женщиной образования. Этот факт только укрепил изначально присущую ему склонность к дипломатии, а не к войне, проявлявшуюся всю жизнь. Но нынешняя Сицилия совершенно не походила на ту «тихую заводь», какой она являлась полвека назад, когда началось ее завоевание. Ее экономический расцвет был молниеносным и ярким; Палермо, который и раньше имел облик преуспевающей столицы, теперь стал оживленным, как никогда, Мессина и Сиракузы резко выросли и разбогатели, остров вдруг сделался центром заново расширившегося и быстро развивающегося латинского мира. Рожер твердо решил, что его собственное политическое влияние должно расти в той же пропорции и что он, как некогда Роберт Гвискар, заставит государей Европы – и Азии и Африки тоже – с ним считаться.