Этот агрессивный жанр не надо путать с другим – литературоведением от домохозяек, которое радует нас в книгах “АнтиАхматова”, “Другой Пастернак” и др. Из подобных книг мы узнаем более невинные вещи: о климаксе Ахматовой, или о том, как морфинист Булгаков изводил свою жену, или о романе Е.С. Булгаковой со Сталиным, или о том, как Марина Цветаева… – но тут я умолкаю, каждый может добавить сам.

Шла по лесу и вдруг поняла, что “Выстрел” Пушкина – это про него самого. Про отложенное возмездие. Вот он расслабился, завел семью и детей, а Судьба в виде Сильвио приходит и требует расплаты. И расплачивается человек. Пушкин, конечно же, знал, что наверху всё учтено.

В детстве я очень любила фильм “Город мастеров”. Не видела его с шести лет, потому что боялась, что то сказочное ощущение – разрушится. Помню, как на город напали какие-то гнусные захватчики, и любимец города – прекрасный горбун, которого ранили стрелой в горб, – стал падать с огромной стены, но не погиб, потому что оказалось, у него оказался не горб, а крылья. Как же я была счастлива его крыльям. Тогда, в детстве, мне стало казаться, что всякий больной, не похожий на нас человек наделен чем-то особым. Какими-то тайными крыльями.

После России как “После бала”. Вся прежняя Россия – это длинный фантастический сон. Варенька, бал, шампанское, красивый полковник-отец, любовь и мечты. А настоящая – это свист шпицрутенов, крики: “Братцы, помилосердуйте!” И то, как полковник хлещет перчаткой солдата по щекам: “Будешь мазать? Будешь?”. И такое близкое умозаключение героя. “Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал”. И тоска от этого, тошнота, и боль. Тогда и теперь.

Когда я читала и писала о советском времени, меня не оставляла надежда, что все увидят, как просто созданы советские мифы и каким бременем они лежат на нас. И каждый поворот советской истории был трагическим самообманом, оплаченным морем крови. Причем получалось всегда так, что главными свидетелями обвинения для меня становились вовсе не диссиденты, а самые яростные защитники и адепты советской власти: комсомольский поэт Николай Дементьев (после вербовки пытавшийся куском стекла перерезать себе горло), тяжело и беспробудно пившие Владимир Луговской, Михаил Светлов, Ольга Берггольц и многие другие. Убивали себя и пили – от невообразимой лжи и духоты, от понимания своей вины. Никогда это не чувствовал Петр Павленко, которому было всё равно, какой власти служить.

И вот теперь мифы, разобранные на части, рассыпавшиеся в прах, подбирают новые молодые писатели. Они натягивают парики, намазываются красками, примеривают на себя старое распадающееся тряпье – в виде то запыленных гимнастерок, то стертых портупей.

Мы дети страшных лет России…

В начале XX века, как всем известно, политический кризис нарастал: сразу после провала Русско-японской войны он перешел в революцию 1905 года и далее до октября 1917-го. Предчувствием грядущей катастрофы наполнены все известные тексты того времени. Но при всех прочих такого подъема науки, философии, литературы, живописи и музыки Россия еще не знала. Предчувствие гибели не мешало, а даже помогало искусству осознать свою экзистенциальную сущность.

Другое дело теперь. Казалось бы, через сотню лет всё похоже: и политический кризис, нарастающий как снежный ком, и понимание грядущей катастрофы, – но при этом нет, и даже невозможно представить, никакого расцвета. Существует только, во всех художественных формах, опыт всеобщей рефлексии по поводу сто лет назад вывихнутого времени, сломанного позвоночника, с которым жили наши отцы и деды.

И странная мысль: мы не свое время проживаем, но доживаем их прошлое, с их Серебряным веком, но и с их Пуришкевичем и Родзянко, с криками к царю остановиться в своем безумном соскальзывании в пропасть, с играми Распутина в правительство. И с непрекращающейся войной…

* * *

А как можно было бы жить! Писать и издавать книги. Изучать, искать и находить, читать. Делать выставки и соединять людей. Но сбившееся с пути прошлое ничего не даст осуществить в полную силу.

Наши родители – дорогие нам всем шестидесятники – так и не сделали свою работу, не расчистили прошлое от завалов мифов и лжи, она упала на плечи следующего поколения. В девяностые снова круг – и снова только слабые попытки, призванные никого не задеть и не обидеть. Теперь мы пожинаем плоды, но всё последующее станет тяжким грузом уже для наших детей.

А ведь Блок в начале века уже написал свое “Возмездие”, а Ибсен свои “Привидения” именно про это. Законы античной драмы никак не отменить. Тень прошлого – начало всех наших бед. И Тень отца Гамлета – не метафора из трагедии о несчастном принце, а постоянное горькое осознание, что нас зажало между жерновами прошлого, которое всё время требует: “Прощай, прощай и помни обо мне”.

Многие из нас в детстве смотрели фильм “Операция Трест” по повести Льва Никулина “Мертвая зыбь”. Про то, как бравые чекисты разоблачают монархический заговор. И вот только теперь я поняла, что часть героев этой страшной агитки пошли по “Делу лицеистов” под расстрел и на сроки в Соловки. Якушев и Путилов и другие. Про это дело Пунин написал в дневнике: “Расстреляны лицеисты. Говорят, 52 человека, остальные сосланы, имущество, вплоть до детских игрушек и зимних вещей, конфисковано. О расстреле нет официальных сообщений; в городе, конечно, все об этом знают, по крайней мере в тех кругах, с которыми мне приходится соприкасаться: в среде служащей интеллигенции. Говорят об этом с ужасом и отвращением, но без удивления и настоящего возмущения. Так говорят, как будто иначе и быть не могло… Чувствуется, что скоро об этом забудут… Великое отупение и край усталости”. А Лев Никулин получал непосредственно из КГБ в шестидесятые годы материалы для работы над романом, как раз к сорокалетию этого мутного дела, построенного на провокациях и двойных агентах – уродливого детища Дзержинского и Менжинского. Я немного общалась с дочерью Никулина, написавшей мемуары о своей семье, в которых нет ни капли понимания, кем был ее отец.

Мой любимый с детства Лев Кассиль писал в предисловии к роману:

“В основе романа – дерзостно-смелая и хитроумная операция, организованная и блестяще осуществленная по инициативе Ф.Э. Дзержинского против монархистов, действовавших подпольно в молодой Советской стране. Это происходило, когда, как пишет автор в своем кратеньком вступлении-эпиграфе к роману, “свирепые штормы гражданской войны” уже стихли, но контрреволюционная “стихия не угомонилась”, действуя исподтишка, проникая в нашу страну из-за рубежа, стараясь тайно расшатать устои Советской власти. То действительно была уже “мертвая зыбь”, но и она могла причинить немало бед и зла молодому государству трудящихся. И чекистам, во главе с Дзержинским, пришлось проявить не только высокую отвагу, но и исключительную изобретательность”.

Самое тяжкое, что когда я читаю об этом, то мне кажется, что мы все замазаны этими преступлениями. Не ведали, не знали, не понимали… а теперь платим и платим.