— Хорошо придумано, — сказала Читра, впервые в моем присутствии обращаясь к отцу напрямую. Она говорила поощрительным голосом, даже немного снисходительно, как будто гладила по голове послушного ученика, и я вспомнил, что в своей прошлой жизни она работала школьной учительницей. — Да, КД звучит гораздо лучше.

Мне это прозвище показалось совершенно бессмысленным, но мой отец явно им гордился, и к тому же оно было все же лучше дурацкого «дада».

— Ну а как мне вас называть? — спросил я моих сводных сестер.

— Я Рупа, — сказала более высокая девочка таким же хрипловатым, как у матери, голосом.

— А я Пью, — чирикнула младшая, у которой не было зуба.

— Мы очень рады, что ты разрешил нам жить в твоей комнате, — добавила Рупа. Она говорила несколько деревянным голосом, как будто повторяла выученное стихотворение. — Мы так тебе в этом благодарны.

Они обращались ко мне по-английски, с тяжелым индийским акцентом — наверное, я говорил с таким же, когда мы, как беженцы, приехали в ваш дом. Я знал, что очень скоро акцент станет менее заметен, а затем и вовсе исчезнет, так же как и их уродливые свитера и дурацкие прически.

— Рупа и Пью очень хотели бы посмотреть Аквариум и сходить в Музей естественных наук, — сказал отец. — Может быть, ты мог бы сводить их туда, Каушик?

Я не стал отвечать ему и вместо этого сказал:

— Спасибо, все было очень вкусно. — Я произнес на бенгали эту вежливую фразу, которой научила меня мама, — так благодарят хозяев в гостях после формального приема пищи. Я поднялся, чтобы отнести тарелку на кухню.

— Но вы же еще не поели, — сказала Читра, пытаясь перехватить у меня тарелку, но я крепко прижал ее к груди и прошел на кухню, чтобы налить себе виски, который мой отец всегда держал в шкафчике над посудомоечной машиной. — Что вам надо? Я принесу, — бормотала Читра, торопливо следуя за мной, и внезапно меня охватило отвращение от ее вида на нашей кухне.

Конечно, когда мы переехали в этот дом, мама уже почти не готовила, но все равно кухня была ее территорией, ее присутствие ощущалось здесь сильнее, чем в других комнатах. Вот и ее растения до сих пор живы и здоровы и цветут на окне, и часы в форме солнечного диска с лучами все так же отстукивают время. Хотя она редко мыла посуду, в основном в то время посудой занимался я, мне показалось, что я и сейчас вижу ее тонкие руки, открывающие кран, ее легкое, исхудавшее тело, прижатое к раковине. Сжав зубы, стараясь не смотреть на Читру, я подошел к шкафчику, чтобы вынуть стакан и бутылку скотча, но все, что я обнаружил там, были коробки с кукурузными хлопьями и крупами, пакетики со специями и стеклянные банки с сахарным песком.

Мой отец тоже вошел на кухню.

— А где скотч? — спросил я его сквозь зубы.

Он взглянул на Читру, и после нескольких секунд безмолвных переговоров женщина повернулась и вышла.

— Я убрал его, — сказал отец, когда мы остались одни.

— Почему?

— Я больше не пью. Теперь я лучше сплю по ночам.

— С каких пор?

— С недавних пор. К тому же я не хотел пугать Читру.

— Пугать ее?

— Она немного старомодна. — Он подвинул табуретку, которая всегда стояла за холодильником, влез на нее и открыл шкафчик в самом дальнем углу. Туда и с табуретки было сложно дотянуться. Он достал початую бутылку виски и тяжело слез на пол.

Я хотел спросить моего отца, что заставило его жениться на девушке в два раза моложе его и к тому же старомодно воспитанной, но промолчал, просто забрал из его рук бутылку.

— Надеюсь, ты не рассердишься, если я немного напугаю ее.

— Просто не надо обсуждать этот вопрос, особенно в присутствии девочек.

Мои родители в жизни своей не скрывали пристрастия к «Джонни Уокеру» — ни передо мной, ни перед кем бы то ни было. После маминой смерти — мне тогда исполнилось восемнадцать лет — я не раз составлял отцу компанию, сначала выпивая за вечер один сильно разбавленный стакан виски, потом второй, чтобы отец смог заснуть. Вообще-то мне не нравился виски, в колледже я его никогда не пил, предпочитая пиво, но, когда бы я ни приезжал домой, меня начинало безумно тянуть на виски. Наверное, он ассоциировался у меня с мамой, я всегда вспоминал о ней при виде бутылки «Джонни Уокера», даже если видел его в рекламной брошюре.

— Может быть, завтра, пока я буду на работе, ты сможешь выбрать дерево? — спросил отец. — Они продаются неподалеку, надо только немного проехать по сто двадцать восьмому шоссе. Может быть, и девочки захотят к тебе присоединиться. Они так ждут Рождества!

Я в недоумении уставился на него. До сих пор голове у меня как-то не укладывалось, что отец собирается проводить эти дни на работе, а я должен буду в это время развлекать Читру и ее детей.

— О каком дереве ты говоришь? О елке, что ли?

Последние три года мы не праздновали Рождество дома, а вместо этого мы принимали приглашения друзей и знакомых. Мы приезжали к ним утром, празднично одетые, и чинно сидели на кухне, пока наши хозяева потягивались и вылезали из кроватей в пижамах. Вечером я доставал из-под елки неизменный свитер или рубашку и смотрел, как дети, визжа от восторга, вскрывают дюжины подарков. В Бомбее мама всегда устраивала на Рождество грандиозный праздник, развешивала по всей квартире цветные огоньки, за неимением елки прятала подарки под кустом гибискуса. В это время года она с удовольствием вспоминала Кембридж, твою семью и других друзей, оставленных в Америке, говорила, что без снега, холода, разукрашенных магазинов и рождественских открыток праздник получается неполноценным.

— Полагаю, надо купить подарки, — добавил отец. — У нас есть еще несколько дней. Сильно тратиться не стоит.

Я знал, что Читра и девочки, скорее всего, сидели сейчас в гостиной, тесно прижавшись друг к другу, и жадно ловили каждое наше слово, однако все же не удержался, чтобы не спросить:

— Я в два раза старше этих детей, ты что, хочешь, чтобы я с ними нянчился?

— Я ни о чем не прошу тебя, — сдержанно ответил отец.

Его не смутил резкий тон моего замечания, может быть, он даже почувствовал облегчение оттого, что я наконец-то явно высказал свое неодобрение. Значит, можно было больше не притворяться, что все прекрасно и что я с первого взгляда полюбил своих новых родственников. Как будто отец так много раз прокручивал в уме эту сцену, что успел устать от нее. — Я только спрашиваю, можешь ли ты выбрать для нас елку.

Я не стал отвечать ему. Вместо этого я повернулся к кухонному столу, взял чистый стакан и бутылку виски, которую достал мой отец, и плеснул себе изрядную порцию. Я добавил в виски один кубик льда, как всегда делала мама, и выпил залпом. Затем налил себе еще одну порцию.

— Легче, легче, — сказал отец.

Я взглянул в его сторону. После смерти матери его лицо непостижимым образом изменилось, черты застыли в гримасу, которая с тех пор не покидала его. Она выражала даже не грусть, а скорее плохо сдерживаемое раздражение, такое выражение появлялось раньше на его лице, когда я случайно ронял на пол чашку или когда в день пикника небо затягивали тучи. Это выражение впервые появилось на его лице, когда он вышел ко мне из палаты матери в день ее смерти, и с того времени каждый раз, когда я приезжал домой из колледжа, он встречал меня все с той же мучительной гримасой. Порой мне казалось, что она направлена против мамы, как будто он не мог простить ей того, что она так страшно умерла. Но сейчас на его лице этой гримасы больше не было. Не было!