Сделал все, как Юрка учил.

Сотворил страшную месть, а чем дальше заняться, придумать не может. Водки ему не оставили. Идти в магазин сил не осталось. Включил чайник, чтобы согреться. Но не дождался, уснул за столом. Вскочил, когда вонь пошла. Выдернул шнур, но припоздал: розетку перекосило, чайник почернел. Присел в расстроенных чувствах, силится придумать, как перед бабой за испорченный чайник оправдаться, только в похмельную башку ничего путного не приходит. Он и о своем-то сюрпризе, на который друг науськал, не сразу вспомнил, а когда шевельнулось в размягченном мозгу, что Верке устроил… Не то чтобы протрезвел, но перепугался по-настоящему.

Рассказывал потом: сижу, дескать, руки-ноги от страха отнялись, подняться не могу, смотрю на Верку – не шевелится. Жива или нет? Непонятно. Кое-как все-таки встал. Подкрался. Сопит. Значит, жива. Дотронуться боюсь. Пусть лучше спокойно лежит, любое лишнее движение может увечьем кончиться. Потом понял, что все равно когда-нибудь проснется, еще хуже будет. Осмелился, пока она под пьяным наркозом, попытаться вытащить злосчастного ерша. Попробовал пальцем его нащупать. Бесполезно. Не достал, – видно, далеко провалился. А Верка так и не проснулась. Только сопит и улыбается.

Что делать? Куда бежать? Не к Юрке же? В больницу? Или сразу к участковому, сдаваться?

И тогда он вспомнил про меня. Не сказать, что друзьями были, но и не чурались. Раза три, а может и пять, рыбалка сводила. Там, наверно, и похвастался, что у меня в городе знакомый хирург в приятелях. Болтанул и забыл, а он вспомнил, когда припекло.

Прибегает ко мне в общежитие: губы трясутся, язык еле ворочается. Если бы даже и вразумительно объяснял, и то бы я не сразу понял, в чем дело. А тут ситуация, сами видите… Это надо же додуматься! И сколько водки надо выжрать, чтобы на такое решиться? Но коли уж стряслась беда, надо помогать человеку. Только чем? Какая от меня польза? Доктор, мой приятель, мужик настоящий, барина из себя не корчит, но мы к тому времени года три уже как не виделись. Я и адреса не знаю. Улицу помню, а номер дома – хоть убей. Если окажусь в городе, найду, разумеется, только до города-то больше тыщи километров. Самолет – два раза в неделю, ближайший рейс – через сутки, если погода позволит. А сутки эти прожить еще надо.

Сидит бедолага, домой идти страшно, хотя и понимает, что надо на всякий случай рядом быть, но тянет, не уходит.

– Слушай, – говорит, – а раствориться он там не может?

До меня не сразу доходит, кто должен растворяться. А он в глаза мне заглядывает и рассуждает:

– Глотают же налимы этих ершей, и ничего с ними не случается, переваривают. В желудке может и растворится. А там?

С такой надеждой спрашивает.

Деваться некуда. Соглашаюсь, чтобы не добивать, пусть и не очень верю. А Герман не унимается:

– Я же искал пальцем, не нашел. Может, все-таки растворился? Или в желудок проскочил. Ты не знаешь, это место у баб с желудком соединяется или нет?

И опять в тупик поставил. Кто их знает, говорю, этих баб, у них все не по-человечески. Вроде как обнадежил мужика. Вздохнул и спросил, нет ли у меня выпить. У меня не было. Хранить водку в общаге – железный характер нужен.

– Ну и хорошо, – говорит, – нельзя мне сейчас пить, не время. Подумаю, пожалуй, и вообще завяжу.

Снова вздыхать начал, потом попросил курева, чтобы до утра хватило, и пошел. Хорошо еще с собой не позвал.

Второй раз прибежал уже утром. Перехватил по дороге на работу. Посмотрел на его счастливую рожу и понял, что все обошлось.

– Представляешь, – говорит, – сижу на краешке кровати рядом с ней, прилечь боюсь, вдруг усну, а проснусь рядом с мертвой. И все-таки сморило. Но кемарю сидя. И вдруг визг на весь дом. Я аж подпрыгнул с перепугу. Отскочил к столу, оглянулся: вижу, Верка сидит на кровати и что-то нашаривает рядом с собой в простынях. А потом как влепит мне этим ершом в морду: что, мол, за дурацкие шутки, зачем эту сопливую гадость в кровать подбросил. Оказывается, красавица спину себе уколола. Я уж помалкиваю. Потом сообразил стрелку перевести, начал допрашивать, с кем пила. Она что-то плетет про каких-то подруг, а я не слушаю, пытаюсь понять, какой ангел меня от беды уберег. Видимо, не удержал ерша в пьяных пальцах и выронил, а может, сам выпал оттуда, пока мороженный да скользкий был.

Предупредил меня, попросил никому не рассказывать и побежал Верку опохмелять.

Везет все-таки пьяным. А могло бы… Даже представить страшно.

Я думал, что после этого случая Герман своего друга за версту обходить будет. Дудки. Все забыл. Все простил. Такой вот терпеливый.

Кто не слышал про пуд соли, который надо съесть с человеком, чтобы узнать его?

Соли у нас было намного больше пуда – сорокалитровая фляга, по края. Она, пожалуй, и на три пуда тянула. Съели, разумеется, не всю, что-то и на засолку рыбы потратили, но узнать друг друга успели.

Рыбалку организовал все тот же Мишка. Опять к его председателю нагрянул родственник, который якобы на космос работал. Но уже сам-друг явился, свояка прихватил. Видать, не поверили там у них рассказам о нашей рыбалке, так он свидетеля привез.

Сплавлялись на двух лодках. Мишка взял на себя родственника, а я – свояка. Дважды два – четыре. Проще арифметики не бывает. А вот с погодой осложнения случились. Атмосферные осадки напали. Вероломно, как немцы в сорок первом, нарушили мирный прогноз и двинули свои тучи. Люди без всяких враждебных помыслов плывут на лодках: снизу вода, по бокам вода – вроде достаточно, так нет же, надо еще и сверху добавить.

Один раз вымокнуть не страшно, даже полезно для полноты впечатлений. Но когда сырыми становятся все запасы одежды, и спальники, и палатка, и неизвестно, сможешь ли их просушить к очередному ночлегу, да какое там неизвестно, когда ясно, что не сможешь, – такое не для слабонервных. Родственник попытался после первого дня выйти из положения сухим, все места возле костра своими тряпками занял, так у него быстренько портянки проржавели.

Как проржавели, спрашиваете?

Очень просто. Были белыми, стали рыжими. Потом рыжие пятна исчезли, но на их местах образовались дыры. Точно так же проржавел мой свитер. И, самое обидное, пока он был совсем сырой, проверял через каждые пять минут, а когда начал подсыхать, место у костра освободилось, повесил поближе к жару, и тут, некстати, носки подоспели, пока переобувался в сухие и теплые, пока те, что с ног снял, пристраивал на сушку… Короче, когда вернулся к свитеру, ржавчина была в последней стадии, чуть тронул, и посыпалось…

Свояк ни одной вещи не подпалил, но и просушить не смог. Ночь промаялся, утром в лодке сидел, как вареный. Был один человек, стал другой. Дома, пока транспорт ждали, энергия через край била, симпатяга парень, анекдоты, как из Юрия Никулина, сыпались, всех уморил. Потому и в связчики его позвал. Но просчитался. Потянулся за тертым калачом, а вляпался в манную кашу. Совсем на воде раскис. Но свою-то марку держал. Я пытался его насчет родственника и космоса расколоть – бесполезно. Вроде и не отказывается, но и не подтверждает. Намекнул только, что они вместе работают. Я даже обходной маневр придумал, через кассу. Поинтересовался заработками. Думал, если не вытерпит, похвастается астрономическими цифрами, значит, точно – на космос. И опять увильнул – хватает, мол. Не хочет – не надо. Пусть хранит тайну вклада. Так хоть бы анекдоты травил. Еще одна осечка. На таборе, как сорока, а в лодке, как сыч. Первые два дня реки боялся. Чуть где камушек замаячит, вцепится в бортовую веревку, губу прикусит и на меня пялится, чтобы я поживее шестом двигал. Народный контролер выискался. Потом немного пообвыкся. И опять на мою голову, точнее – нервы. Я не могу похвастаться, что очень ловко управляю лодкой. Рыскаю слегка, есть грех. По прямой, пожалуй, не пройду. Да и какая в этом надобность? Я вообще привык доверять реке, она знает, куда нести. А ему – нет. Ему обязательно, чтобы как по линеечке. А если камень на пути, то – по лекалу. Ну нет у меня чертежных талантов, в нужное время был уже за это наказан, не хватало еще, чтобы и на рыбалке про черчение напоминали. Сидит на носу, и хуже старшины: туда – не туда, речнее – бережнее. Сам дергается и меня дергает. Да еще и голос повышает. А я этого не люблю, во мне в таких случаях ответная любовь начинает закипать. Четыре дня проплыли, и лодка превратилась в пыточную камеру. А когда сходили на берег, он сразу возвращался в свое привычное состояние якобы веселого парня. Михайло вообще слушал его с открытым ртом. Но я уже старался держаться подальше.