Но все это время они выполняли главную задачу — агитировали крестьян.

В условленных местах их ждала запрещенная литература. Ее подвозили их товарищи на телегах под сеном. Литературу печатали эмигранты на Западе и с великими трудами доставляли в Россию. Но раздавать ее было некому. Оказалось, никто из крестьян не умел читать - все были неграмотны. Решено было читать самим вслух. Но слушать крестьяне не хотели. В лучшем случае засыпали, в худшем шли доносить на странных «крестьян», которые не умеют пахать, но умеют читать. Только однажды народник Николай Морозов во время чтения антиправительственных стихов увидел неподдельный интерес на лице крестьянина, и даже какую-то особенную озабоченность... Он тотчас прервал чтение.

— По-моему, ты что-то хочешь сказать? — с надеждой спросил он.

— Сапоги у тебя хорошие, — сказал крестьянин. — Где ж ты купил такие, за сколько?

И все чаще у них возникали такие разговоры:

— ...Что мы здесь делаем?! Только время теряем... Ты же видишь, каков народ... Их в животных превратили, даже хуже. Животное о свободе мечтает, а это так — водоросли. Может быть, через сто лет проснутся.

— Ну, нет! Более чем три-четыре года ждать революцию я не согласен!

И многие из ушедших в народ весьма скоро решили вернуться в города и заняться любимой мечтой — революцией.

Но работавшие учителями и фельдшерами терпели дольше.

Сероглазая красавица дворянка Вера Фигнер вернулась в Россию из Швейцарии (в Лозанне изучала медицину). В России закончила фельдшерские курсы и отправилась фельдшерицей в деревню вместе с сестрой. Здесь Вера Фигнер изумляла красотой и манерами уездное начальство.

«Скоро я очутилась в Студенцах — громадном селе. До сих пор я знала о крестьянской бедности и нищете по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам... Теперь восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть в разъездах по деревням и селам. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой «въезжей», куда тотчас же стекались больные... 30—40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощенные... болезни все застарелые, у взрослых на каждом шагу— ревматизм, ...почти все страдали накожными болезнями... Катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца, и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных. ...И когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели. И мною овладевало отчаяние: где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие давать все эти лекарства среди такой обстановки...И не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения?»

Наконец, не выдержала и уехала. Оказалось, «нужны десятилетия, чтоб пробудить спящий глубоким сном забитый народ». К этому подвигу в России были готовы единицы. Теперь народники один за другим покидали деревню, не выдержав общения с любимым народом. Захотелось быть со «своими»...

«Потянуло в город с неотразимой силой. Не могу больше жить в деревне — знаешь: совсем обалдел! Тоска порой берет, хоть ревмя реви. И хочется поговорить со "своим" человеком, книжку почитать — совсем одичал! Раз — поверишь ли? — захотелось на "нашем" языке поговорить, и я обратился к печке и стал говорить с ней, воображая, что со "своим" веду разговор!», — писал один из них.

Но главное — нетерпеливые революционеры уже соскучились по столкновениям с правительством. Молодые люди вместо безвестной работы захотели зримой борьбы.

И как написал знаменитый радикал Г.В. Плеханов: «Революционное народничество погибало не под ударами полиции... а в силу... настроения тогдашних революционеров, которым во что бы то ни стало хотелось "отомстить" правительству за его преследования и вообще вступить с ним в "непосредственную борьбу"».

И правительство им в этом помогло. Новый шеф жандармов Потапов придумал дать крепкий урок молодежи, посмевшей агитировать в народе.

Полиция начала сажать этих молодых идеалистов, будто выполняя то, к чему призывал Нечаев.

В 37 губерниях было арестовано четыре тысячи народников. Целых три года шло следствие, молодежь содержали в одиночных камерах. Итоги: 38 — сошли с ума, 44 — умерли в тюрьме, 12 — самоубийств.

И в октябре 1877 года состоится небывалый «Процесс 193-х». Судили 193-х народников по обвинению в создании организации с целью свержения существующего строя. Это был крупнейший в истории русского суда политический процесс. Ни на одном из тогдашних процессов состав защитников не был таким блестящим. На «Процессе 193-х» собрался весь цвет русской адвокатуры: В.Д. Спасович, Д.В. Стасов, П.А. Александров, Н.П. Карабчевский, Г.В. Бардовский, Е.И. Утин, П.А. Потехин, А.Л. Боровиковский, А.Я. Пассовер и так далее. 35 лучшихх адвокатов, известных всей образованной России, защищали народников. И это был ответ общества. Власть все более становились непопулярной.

Подсудимые и адвокаты будто соревновались в обличении власти. Известнейший адвокат П.А. Александров сказал в своей речи об устроителях процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!» Больше половины обвиняемых бойкотировали процесс. От их имени с речью выступил народник Ипполит Мышкин. Речь сделала Мышкина знаменитым. Он славил народников, издевался над правительством (читай — государем).

И Председатель суда был вынужден прервать его, но Мышкин не слушал. Тогда председательствующий приказал жандармам навести порядок. Те попытались вывести Мышкина из зала. В ответ остальные подсудимые начали трясти решетки, выкрикивали проклятья, публика металась по залу, несколько женщин упали в обморок... Председатель суда объявил о закрытии заседания, члены суда последовали за ним. Жандармы с саблями наголо выпроваживали из зала подсудимых и публику. Защитники с лекарствами старались привести в чувство женщин, лежавших в обмороке. Прокурор В. Желеховский растерянно выкрикивал: «Это революция!»

103 человека были приговорены к разным видам наказания, из них 28 осуждены на каторжные работы. 90 подсудимых были оправданы, но государь захотел проучить и их! По решению императора 80 из оправданных были сосланы административным порядком.

Во время этих преследований окончательно умерла мирная идея хождения в народ. Происходило опасное преображение вчерашних народников, о котором так мечтал «бес» Сергей Нечаев, сидевший в это время в крепсти.

«Пропагандист 1872—1875 годов. В нем было слишком много идеализма. И уже начал вырабатываться иной тип революционера, готовый занять его место. На горизонте обрисовывалась сумрачная фигура, озаренная точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить твердым шагом на арену истории. То был террорист!» — писал вчерашний народник и завтрашний знаменитый террорист Сергей Кравчинский.