- Как раз вовремя! - попытался сообщить я и тому и другому. - Дай-ка я слегка тебя подзужу, Бел, мой мальчик! Уж! Сожалею об Ио, ваше благородие: ваша половина буквально загнала меня в угол. Но я присмотрел, чтобы она в сохранности добралась до Египта - в самое время, чтобы отелиться вашим дитятею в маленьком и уютном спиральном храме вниз по Нилу, в Хеммисе: симпатичные фрески на стенах и т. д. Я не очень-то ее и кусал, так, обычная щекотка, то ли дело достанется сейчас этому коняге, чтоб он шмякнулся у самой финишной черты, - все это для! Уж. А вот и он!

Я нырнул вниз и хорошенько впился Пегасу под хвост, вжик, как раз в тот момент, когда Зевс поднял свой перун, а Беллерофон - свиток со Схемой. Когда крылатый конь взбрыкнул и заржал, бог так и замер с поднятой рукой, а вот герой, за мгновение до того, как навсегда сверзиться со своего седалища, с размаху меня пресловутой Схемой и прихлопнул, тут же выпустив ее из рук. Пегас рванул прямо к своему вышеизложенно окончательному хозяину; пришибленный, я тут же превратился в поблекшую копию греческого провидца Полиида - в гибельном падении со своим падшим сыном. Зевс свысока смеялся над нами (что за головокружительные минуты - падение с небес):

- Чем больше глаз, тем больше слепых пятен, Полиид! Мы, боги, не можем нарушать своих клятв, не можем заставить людей об этом пожалеть. Не мытьем, так катаньем, ты падаешь в тот самый новый мир и останешься Болотным Старцем на веки вечные. И если только твой сын не простит тебе всех шуточек, которые ты с ним сыграл, навсегда останешься ты той или иной версией его истории. Бог знает почему. Хе. Покеда.

Проплывая надо мной, распластанный орлом Беллерофон воззвал:

- Когда он сказал, что я твой, сукин ты сын, сын, за кого из близнецов он меня принимал?

Я был слишком занят, умирая и плетя интриги, чтобы ответить напрямую: навсегда умирая для формы Полиида, замышляя в своих собственных корыстных целях как раз эту развязку - как бы мне для начала обернуться нижеследующим окончательным интервью, разрастись оттуда на всю Третью Часть и в конце концов распространиться (по крайней мере когда луна будет на моей стороне) целиком на "Беллерофониаду", повествовательно продолжая расти и в смерти, словно ногти и волосы, пока не охвачу весь свод - "Беллерофониаду" с примыкающей к ней литературой; надуть своего подражающего герою сына, как Адмет надул свою жену Альцесту, с тем чтобы он занял, хотя бы частично, мое место в компании смерти, став историей собственной жизни, легендой о Беллерофоне. Так или иначе, если я обязан стать Болотным Старцем, я превращу мир в устрицу-жемчужницу для себя. Крякнув на выдохе, я перекинулся, чтобы начать торговлю, в эти последние трепетные страницы, написанные (помоги же мне, Муза) "по-американски":

Полиид: Ну вот. Как видишь, стремительно падают наши звезды. В духе "Персеиды" не хочешь ли, mutatis mutandis, закончить этот рассказ, добровольно отвечая для потомков, пока мы падаем, на взаимные вопросы - по пять штук на каждого?

Беллерофон: Для тебя "Персеида", возможно, и образец; у меня же таковых больше нет. Это твой первый. А вот мой - последний, тот, что я задал, перед тем как ты сменил формат: когда Зевс назвал меня твоим сыном, за кого он меня принимал?

П.: За Беллерофона, конечно. За кого же еще? Н. в. Прихлопнув меня Схемой, ты исполнил пророчество, впервые наложенное на меня, пока я охаживал в пене и барашках твою матушку: что я умру от руки собственного сына, если только он не согласится занять мое место, и т. д. Как обычно. А мне едва ли приходится на это рассчитывать, даже хотя ты наверняка убьешься, весьма жестко приземлившись всего в нескольких вопросах отсюда, тогда как пагинированная в моем стиле форма может рассчитывать на определенную послеударную жизнь. Так что же произошло с тобой, с тех пор как в конце Второй Части ты покинул Фемискиру? Пожалуйста, отвечай прямо на страницу.

Б.: По дороге на гору Химера начались странности. Этот Меланиппов гип занес меня выше, чем я когда-либо бывал, и мне стало видно, чем кончают все вспомогательные персонажи моей истории. В Коринфе я увидел свою ожесточившуюся дряхлую мать, умирающую у могил Главка и Беллера, проклиная Посейдона за то, что он не позаботился о своем отпрыске, и Беллерофона - что он не позаботился о ней самой. Была там и твоя окончательно рехнувшаяся дочь, вконец загубленная богиней, которой следовало бы оказать ей честь: в мантическом оцепенении она кричала посреди рощи: "Беллер! Беллер!", пока ее любовница ни за драхму продавала ее занюханную благосклонность боязливым четырнадцатилеткам. Хуже того, любовница эта, последняя у Сивиллы, оказалась не кем иным, как Меланиппой, первой Меланиппой: нимало с собой не покончив, она превратилась в жирную и злобную набыченную солдафоншу, которая присвоила имя и место Ипполиты, чтобы вырастить свою дочь, Меланиппу Два. Был ли я отцом ее дочери, мое второе зрение оказалось милосердно слепым; стоило мне лишить Меланиппу-мать цвета ее девства и в зародыше пресечь ее карьеру, и она из-за озлобленности на самое себя стала столь же неразборчива в связях, как и Сивилла, - этакий хищник с каменным сердцем. Далее, в Тиринфе, я увидел столь же набыченную и ожесточенную Антею, понуждающую к трибадизму нежных девушек, пока Мегапент вынашивал планы государственного переворота с установлением самодвойственной содомократии. Увидел я и Филоною: с разбитым сердцем, но все такая же нежная и милая, она после коротких романтических историй с другими мужчинами и краха всех надежд удалилась в уединенный сельский домик, чтобы доживать свои дни в чуть скрашиваемом книгами и, изредка, мастурбацией одиночестве. О возвышенных поцелуях, которые я проронил с высоты на ее голову, она, по счастью, осталась столь же несведуща, как и о крушении наших детей и государства. Первые выросли, конечно, не в наполовину полубогов (что невозможно), а в самых обычных взрослых - прижимисто-хватких, обреченных. Мальчики, как и было запрограммировано, заглотили мою обручальную наживку, разругались, чей сын должен держать кольцо, пока они будут сквозь него стрелять, чтобы определить моего преемника, и были с легкостью обведены вокруг пальца своей ушлой сестрицей, которая вызвалась предоставить им собственного сына; этим Сарпедоном ее наградил выставленный из последнего класса недоучка, который соблазнил ее, прикинувшись прикинувшимся школяром-недоучкой Зевсом - самый бородатый трюк во всей этой книге; одураченные братья так же легко поступились своими домогательствами в ее пользу, как она сама когда-то сдуру поступилась своей пользой перед домогательствами недоучки. Тогда уже сам Зевс, неодураченный и непозабавленный, подрядил Артемиду сразить за подобное жульничество мою дочь, а Ареса (в убийствах З. никогда не боится перебрать) - отправить к праотцам моих сыновей в десятимиллионной по счету кровопролитной стычке нашей бесконечной войны с карийцами и солимами. Мертвы, мертвы, мертвы. Царством же заправляли алчные вице-цари, в прошлом - мои студенты, дожидаясь, пока подрастет Сарпедон - лишь для того, чтобы пасть в будущем среди обреченных на поражение в Троянской войне.

Последнее видение послужило первым наглядным свидетельством тому, что я уже перелетел обычную панораму и добрался до предвидения: полный страха, оглянулся я тогда в сторону берегов Фермодонта и узрел завершающий ужас: как всегда бескомпромиссная, моя ненаглядная без страха и упрека подвергла меня испытанию Второй Части, дабы проверить свою убежденность, что люблю я не смертное ее существо, а скорее какую-то грезу о бессмертии, чарующим воплощением каковой я ее себе вообразил; не способная играть с жизнью или смертью, после моего отлета она вымыла лицо и руки, почистила зубы, причесала волосы, расстелила постель, улеглась на нее и некоторое время напевала про себя одну за другой все походные амазонские песни, которые ей удалось вспомнить со времен девичества, покуда, как она и ожидала, где-то в середине дня не начались ее первые полнолунные месячные; получив это доказательство, что в конце концов от меня так и не забеременела, она, без малейших колебаний и не изменившись в лице, по самую рукоятку вонзила нож в свою бесподобную левую смуглую грудку. Все шоры, каковые все еще, быть может, застили мой взор, отпали, и я воочию увидел химеру своей жизни. В совершенстве копируя Схему легендарного героизма, я стал не легендарным героем, а совершенной Сброс Я не был Персеем, а моя повесть - "Персеидой", а если бы мы даже ими и были, ну и что? Не я, смертный, а бессмертие было легендой.