Глаза, подобные темным полудрагоценным камням, нашли Гейнора и замерли на нем — он стоял внизу и смотрел на клетку. Красные пористые губы открылись и закрылись, чудище издало низкий стон. Не сразу, но Элрик все же разобрал слова:

— Я недоволен, хозяин. Я хочу есть.

— Скоро тебе будет позволено поесть, мой красавчик. Очень скоро. — Гейнор усмехнулся. Он поднялся по трапу, взялся за прутья клетки руками в боевых рукавицах и уставился на гигантского ящера, который по весу и размерам в пять раз превышал его самого.

У Уэлдрейка никакого желания приближаться к клетке не появлялось. Он отошел к Чарион Пфатт, которую позабавила его нерешительность. Девушка подошла к ящеру, который ответил на ее смех и воркование похрюкиванием и сопением.

— Что за жалкое создание, — сказал Элрик, не без сочувствия посмотрев на необычного ящера. — Где ты его взял? Уж не подарок ли это от графа Машабака — тварюга, которую даже Хаос не желает держать при себе?

— Хоргах — уроженец одного близлежащего мира, принц Элрик. — Гейнора явно забавляли эти вопросы. — Он поможет нам пересечь Тяжелое море.

— А что лежит за ним? — спросил Элрик, глядя, как Чарион Пфатт достала свой меч и почесала живот ящера, отчего тот захрюкал от удовольствия и вроде бы немного расслабился, хотя и давал понять всем своим видом, что голоден. — Хоргах — обитатель Тяжелого моря?

— Не совсем обитатель, — сказал Гейнор. — Но он знаком с этим необыкновенным морем. По крайней мере, меня в этом заверили. Я приобрел его у одних путешественников, с которыми мы встретились после того, как я потратил три года на его поиски. Я тогда плавал между островами в поисках Улшинира…

— В поисках тебя, Элрик, — пояснила Чарион. — Я знала, что ты здесь. А присутствие трех сестер я почувствовала позднее. Я думала, они следуют за тобой. Но ты тоже почувствовал их. Я не знала, что ты ясновидящий.

— Я не ясновидящий, — сказал Элрик. — По крайней мере, не в том смысле, в каком ты это понимаешь. Я прибыл сюда не по собственному выбору. Для тебя, как я вижу, со времени нашей последней встречи прошло несколько лет. Для меня же время как текло, так и течет, после того как я последовал за тобой в эту бездну Хаоса. Уэлдрейк странствовал не меньше года. А из этого вытекает, что. если мы найдем трех сестер или твою семью, Чарион, они к тому времени могут оказаться детьми или сморщенными старухами.

— Мне отнюдь не нравится вся эта кутерьма, — говорит Уэлдрейк. — Хаос никогда не был мне по вкусу, хотя мои критики и твердят обратное. Я воспитывался в убеждении, что существуют некоторые всеобщие законы, которым подчиняются все. Но когда я узнаю, что у этой гиперреальности есть всего-навсего несколько фундаментальных правил, которые тоже могут меняться время от времени, меня это беспокоит.

— Это беспокоило и моего дядю, — сказала Чарион. — Поэтому-то он и предпочел вести тихую семейную жизнь. Но в конце концов ему не позволили сделать этот выбор. Он потерял мою мать, своего брата и его жену — все они погибли из-за происков Хаоса. Что касается меня, то я приняла неизбежное. Я отдаю себе отчет в том, что живу в мультивселенной, которая хотя и следует, как мне сказали, разным тенденциям и направлениям, но подчиняется великой и ненарушаемой логике и настолько огромна, настолько разнообразна, настолько многомерна, что может показаться, будто ею правит случай. А потому я соглашаюсь с тем, что моя жизнь подчинена не постоянству, предлагаемому Законом, а неопределенности, обещаемой Хаосом.

— Пессимистический взгляд на жизнь, моя прекрасная леди. — Уэлдрейк не мог поступиться принципами даже ради любви. — Разве не лучше жить, признавая наличие некой неизменной логики в нашем существовании?

— Не заблуждайся на мой счет, господин Уэлдрейк. — Она с чувством прикоснулась к нему. — Я подчинилась неизменной логике — это логика силы и завоевания.

— Она сделала тот же выбор, что и мои предки, — тихо сказал Элрик. — Они воспринимали мультивселенную как некий набор случайностей и создали философию, чтобы как-то упорядочить то, что видели. И поскольку их мир управлялся по капризам Владык Высших Миров, то, по их представлениям, выжить они могли, только став максимально сильными — по меньшей мере, не слабее некоторых малых божеств. Настолько сильными, чтобы Хаос считался с ними, а не угрожал им и не уничтожал их. Но что в результате дала им эта сила? Еще меньше, чем получил твой дядя, сделав свой выбор…

— Мой дядя глупец, — сказала Чарион, ставя точку в этом разговоре. Она опять занялась ящером, который снова успокоился, пока Чарион щекотала его огромную спину своим мечом, и задумчиво поглядывала на горизонт, где начали появлиться темные зубчатые хребты — это были первые рифы, которые, согласно представлениям улшинирцев, разделяли обитаемый и необитаемый миры.

Теперь они слышали звук прибоя, видели, как волны накатываются на вулканическую породу, отчего та приобретает зловещий блеск.

— Я недоволен, хозяйка. Я хочу есть. — Ящер обратил свой взор на Чарион, и Уэлдрейк вдруг понял, что у него есть соперник. Он испытал странное чувство — смесь удивления, ревности и жуткого страха.

Элрик тоже заметил выражение ящера, когда тот поглядывал на Чарион, и нахмурился. Инстинкт предупреждал его о чем-то, но это предупреждение было пока еще неотчетливым. Он был согласен ждать, пока этот инстинкт не вызреет в нечто более определенное, пока не обретет словесную форму, не получит подтверждения, не станет мыслью. А пока он пошутил над Уэлдрейком и его заметным смущением:

— Не бойся, мой друг! Если тебе и недостает красоты этого парня и его специфического обаяния, то по уму ты его, несомненно, превосходишь.

— Беда только в том, мой господин, — не без самоиронии сказал Уэлдрейк, — что в делах любви ум не имеет ровно никакого значения! Еще не изобретена стихотворная форма, чтобы передать эту историю — о поэте, соперничающем с ящером. Ах, какая боль! Ах, какая неопределенность! Глупость!

Внезапно он замолчал: чудовищный ящер на его глазах повернулся к нему и взглянул так, словно понял все его слова. Потом он открыл пасть и медленно проговорил:

— Ты не получишь моего яйца…

— Именно, сэр. Именно об этом я и говорил моему другу. — Отвесив поклон, столь театральный и замысловатый, что даже Элрик не понял, какую роль играет поэт, Уэлдрейк отправился куда-то на корму, делая вид, что у него там дела.

Впередсмотрящий на мачте издал предупреждающий крик, выведя Гейнора из состояния полусна — он стоял, недвижно уставившись в море, словно его душа покинула тело.

— Что случилось? Ах да. Лоцман. Приведите лоцмана.

Наверх поднимается седой человек, кожа которого выдублена ветром и дождем, но не знала солнца, человек, чьи глаза боятся света, но в то же время и благодарны ему. Он потирает запястья, на которых еще видны следы веревки. Он вдыхает соленый ветер и усмехается про себя, вспоминая что-то.

— Лоцман, у тебя есть возможность обрести свободу, — говорит Гейнор, давая человеку знак идти на нос, который поднимается и опускается на волнах с элегантной резвостью. Ветер надувает парус, и корабль несется к скалистым берегам дюжины лежащих впереди островков, напоминающих коварные зубы в пасти, полной ревущей пены.