– С Новым годом, Гриша!

– С Новым годом! – невесело ответил маленький швейцарец. – Чего тебе пожелать?

– А ничего не надо. У меня все есть.

– Может, удачи?

– Я в удачу не верю.

– Тогда – свободы.

– Моя свобода всегда при мне.

По случаю праздника тюремные власти оставили радио включенным до половины первого ночи. Потом произошел неслыханный инцидент: они сменили волну! Лефортовский приемник был перенастроен на FМ-диапазон. В течение еще почти целого часа обитатели казематов наслаждались танцевальными мелодийками. На меня, неподвижного, из дырки в стене выпрыгивали веселые аккорды другой, прошлой жизни. Свободной.

По крайней мере, трижды я получил настоящее удовольствие: мне крутанули «Я стрелял в шерифа», «Представь» и «Шоу должно продолжаться». Любимые, полные красоты и энергии, наизусть выученные песенки моей отчаянной юности. Под их аккомпанемент я обрел первый опыт, набил первые шишки – болезненные, навсегда запомнившиеся, но быстро зажившие. А когда заживут эти, новые – тюремные?

В прошедшем году я вышел на пик коммерческой карьеры. Поднялся к умопомрачительным вершинам, к космическим доходам, к небывалым возможностям. И в этот же год – упал; рухнул на самое дно. В тюрьму! Что дальше? Неужели новый, девяносто седьмой, не подарит мне перемен к лучшему? Неужели не вырвусь из-за стен и решеток? Вопросы качались, словно еловые ветки.

Где-то там, за стенами каземата, в ярко освещенной теплой квартире, сидят за накрытым столом те, кого я люблю. Жена. Мама. Грустят. Пьют колючее шампанское. Сын – через неделю ему исполнится два года,– конечно, уже давно уснул. Он еще слишком мал, чтобы понять, где сейчас находится его отец. В этом судьба явно пожалела меня.

Так муторно, так тяжело стало на душе, такой всепоглощающий мрак подступил, такая ледяная тоска обожгла, заползая внутрь, в грудь, проникая в дальние закоулки, в пазухи, бесцеремонно вскрывая сокровенные тайнички, где бережно хранилась любовь к самым близким – к жене, к сыну, к матери, к отцу, к сестре, к дорогим, теплым, живым, родным существам, однажды забытым ради возможности поиграть в «бизнес», в «большие деньги»; так сдавило дыхание, такие кривые, острые, зазубренные когти вонзились, раздирая на части мое самоуверенное эго, что я в панике стал искать, чем отравить себя, затуманить мозг. Но ничего не смог найти, ничего не придумал, кроме как снова заварить проклятый чифир.

Я выпил целую кружку, но легче не стало. Я повторил. Меня стало мутить. Боль не прошла.

Желтые стены ожили, закружились. Пол устремился вправо, потолок – влево. Схватив сигареты, я попробовал закурить, но дым не спас, яд не облегчил страдания.

Маленький сокамерник что-то говорил, участливо заглядывал в лицо, но я ничего не сумел услышать. Я страстно желал одного: заплакать. Вместо этого меня стошнило.

Первые, самые чистые и светлые минуты нового, тысяча девятьсот девяносто седьмого года я встретил, склонившись над разверстым зевом параши, выблевывая в тюремную канализацию горькую желчь.

1

Все-таки Рыжий оказался порядочным человеком. Настоящим мачо от юриспруденции. Он почти не обманул меня. Не через неделю, но спустя двадцать дней он все же появился. Принес трехстраничное письмо от жены. Сообщил, что направил четыре жалобы на мой счет в четыре важные инстанции, включая Верховный суд и прокуратуру.

Затем наступила пауза длиной в месяц. Только в середине февраля я опять увидел перед собой круглое конопатое лицо своего защитника. Но к этому времени все изменилось. Я стал другим, тюрьма – тоже. Я ослабел – тюрьма окрепла. Она почти сжевала меня и проглотила. Протолкнула в свою утробу. Стало ясно, что очень скоро я могу просто разложиться на составные части и проиграть окончательно.

Видит Бог, я сражался изо всех сил. Я вложил в драку всего себя. Я был упорен, хитер, терпелив. Я ждал чего угодно: унижений, побоев, голода, приступов отчаяния, страшных болезней, мрака, – но только не этой ватной тишины, не однообразия, не гложущей нутро тоски по семье.

Февраль девяносто седьмого года выдался серым и бессолнечным. Мне из моего холодного желтого каземата казалось, что весь мир погружен в стылый полумрак и накрыт сверху низким, пепельно-свинцовым небом. Вселенная мнилась лабиринтом узких, плохо освещенных камер, и в каждой – люди; они уныло поедают пайку, листают глупые газеты, чифирят, стирают трусы, переругиваются и вяло, безрадостно ждут перемен в своих судьбах...

На очередное свидание с адвокатом я пришел как раз после очередного пароксизма тюремной тоски. Приступ длился много дней. Я не причесывался, не брился, не чистил зубы. А зачем? Шесть месяцев отсидки за спиной, а что впереди? Окончание предварительного следствия, суд, лагерь, баланда. Друзья – уркаганы. Небо в клетку. И так долгие годы.

2

– Ты плоховато выглядишь,– осторожно произнес адвокат, всмотревшись в мое лицо.

– Ты тоже,– честно сказал я.

Рыжий действительно смотрелся странно и живописно. Я впервые видел его таким – очень коротко остриженным, мрачным, похудевшим; одетым в кожаную куртку и джинсы, поддерживаемые толстым ремнем с массивной пряжкой. Двухдневная щетина цвета старой меди покрывала нижнюю часть лица адвоката, взбегая по вискам наверх,– на голове и на подбородке волосы были одинаковой длины, это придавало внешности Максима Штейна определенный брутальный шарм; кроме того, я с изумлением заметил на его запястье аляповатый золотой браслет.

С другой стороны, выражение лица защитника явно свидетельствовало о том, что он мучается над решением какой-то животрепещущей проблемы и чувствует себя в бандитских одеждах немного скованно.

– Как дела? – спросил я.

– Разве можно задавать такой вопрос адвокату? – невесело усмехнулся Рыжий. – Мои дела ведут себя по-разному. Одни закрыты, другие переданы в суд, третьи только возбуждаются...

– Согласен,– серьезно сказал я. – Кстати, ты не находишь, что выражение «возбудить дело» имеет ярко выраженный сексуальный, фрейдистский подтекст?

Лоер поскреб пальцами колючую щеку.

– Последнее время я думаю об этом все чаще,– серьезным голосом ответил он. – И я даже сделал вывод...

– Какой?

– Меня больше не возбуждает моя работа.

– Тебе просто нужно перестать ходить в эту тюрьму,– посоветовал я. – Забыть про Андрея Рубанова. Вот и все.

– Дело не в тебе,– устало поморщился адвокат. – Ты у меня не один такой сиделец... Я хожу в тюрьмы почти каждый день... В Бутырку. В Матросскую Тишину. На пятый изолятор. В Капотню. И даже раз в две недели катаюсь в Каширу... И везде,– тут в голосе лоера прибавилось нервной силы,– я вижу грязных людей с безумными глазами, в драных спортивных костюмах, они хотят вырваться на волю, суют записки, номера телефонов... Они требуют, чтобы я кому-то позвонил и что-то передал, взял какие-то деньги у зареванных жен и матерей... Это – не для меня. Я решил бросить адвокатуру. Совсем.