Ники высвобождает его руки из рукавов, словно мать, ловко раздевающая сонного вялого ребенка, ее ногти оставляют нечеткие следы в треугольнике волос на груди Джона, потом катятся по ребрам и вниз вдоль боков.

— Хочешь знать еще кое-что? — Опять полузадушенное бормотание, глаза на сей раз плотно зажмурены Женщина появляется перед ним в том порядке, как ее описывает Ники, будто рассеивается туман, но медленно, мучительно медленно, от макушки и вниз, дюйм за дюймом, невыносимо медленно, волосы, глаза, уши, рот, шея, груди, руки. — Живот… — Его руки ощупывают голый череп Ники, а ее язык скользит по корчащимся змеям его живота. — Как у «Маленькой учительницы» Шардена.[68]— Его джинсы летят через комнату усердным легкоатлетом, скользят по полу и останавливаются в тесном объятии с ножкой стола. — Ноги у нее, как у официантки в «Баре в Фоли-Берже» Мане.[69]— Порыв ветра сдувает последние пряди тумана, и женщина предстает перед Джоном целиком.

Он чувствует, как она ложится рядом. Глаза не пропускают спет, сквозь закрытые веки он пристально смотрит на великую любовь своей жизни, и пока эта женщина всюду трогает его, тянет его на себя, прижимает к стене, вопит и дергается под ним, он понимает, что впервые участвует в своей настоящей жизни, произведении искусства. Вспыхивают яркие огни, но Джон борется и держит глаза крепко закрытыми, он не позволит себя оторвать, он больше не позволит любимой убежать и спрятаться, танцевать в недосягаемости, дразнить из обманчивой близи, с той стороны притаившегося зыбуна, проплывать всего одним мостом ниже по течению. Вспышки обращают черный в желтый и синий, но Джон не даст блуждающим огонькам сетчатки его одурачить, он не откроет глаз, не даст ей опять ускользнуть.

Конечно, они мимолетны, эти проблески ясности и осознания. При всей своей плотской щедрости Ники на свой лад так же недостижима, как Эмили: в ее заляпанной квартире он чувствует себя дорогим и желанным свидетелем чужой жизни, или даже главным персонажем второго плана, но притом подозревает, что его собственная настоящая жизнь заперта на вершине холма в Буде, в бунгало Эмили. Бесит: все это время, потраченное на неутолимо несбыточное. Джон смотрит на свое отражение в длинном зеркале над стойкой. Это слишком, это худшая разновидность глупости, и она не ограничивается только любовью: вечерами с Ники он представляет Эмили; беседуя с Имре, мечтает о Скоттовом невытребованном прощении; приходя к Наде, хочет, чтобы она была моложе, и вот здесь сейчас пьет очередной стакан, делая вид, будто Скотт когда-нибудь сможет превратиться в совершенно другого брата. Пора с этим покончить.

Скотт как раз что-то орет Джону, хотя сидит всего через две табуретки справа от него. Он орет, но почти безуспешно, поскольку музыка гораздо сильнее, чем даже его розовые легкие. Только бессвязные слова пробиваются сквозь грохот и отыскивают вход в Джоново звенящее правое ухо:… …едем… полениться… месяц… Румыния. Джон смотрит перед собой, кивает, грызет кубик льда: несколько минут назад он решил не напрягаться, надрывая глотку, как очумелый, только чтобы поддержать вежливый разговор сквозь сэмплированные сирены, басы и клавиши. Позади стойки, позади бармена, позади стеклянных полок с напитками, что позвякивают, вторя музыке, длинная пурпурная неоновая трубка тянется на всю длину задней стены и тут же удваивается в зеркале позади, так что, разглядывая свое отражение, Джон видит две пурпурные неоновые полосы, вытянувшиеся прямо у него под носом — толстые, светящиеся пурпурные усы на весь бар длиной. Он играет в эти игры под студийно-заикающийся голос австралийского дэнс-поп-феномена, воющий: Идешь танцевать, когда идешь танцевать танцевать идешь-дешь танцевать идешь-дешь танцевать-вать-вать-вать? и в зеркале вены на отраженной шее Скотта раздуваются в пульсирующие канаты, и Скотт отчетливо (но неслышно) орет на Джона: «На хер тебя, на хер, на хер!»

На улице — позже, пьянее — в копошащейся толпе и противоборстве запахов Джон оказывается вместе со всеми в небольшом кругу толщиной в одного человека, кроме одной выпуклости там, где Скотт стоит прямо позади Марии, обнимая ее за талию, головой у нее на плече, а она выгибает руку, ероша ему волосы. По кругу: Мария, Эмили, Брайон, Марк, Жольт, Чарлз и новенькая (временная) девушка, удобно зацепившаяся четырьмя пальцами правой руки за правый передний карман Чарлзовых джинсов, незнакомая Джону, но помеченная духами как несомненная венгерка.

— Спасибо, спасибо! — повторяет Скотт.

— Спасибо, спасибо! — эхом вторит Мария.

Чарлз лениво улыбается, ему забавно. Марк сосет зуб, и Джон чует запах его пота. Рука Брайона на плечах Эмили, но вторая — на плечах Марка.

— О, это так здорово! Так классно! Здорово, да? — спрашивает Эмили у Джона, прибывшего с опозданием.

Да, здорово, — отвечает Джон, чтобы она была довольна, ничуть не задумываясь, что «это» такое. Лишь когда Скотт н Мария удаляются под руку, Чарлз говорит:

— Поздравлять с этим вряд ли естественно, — и описывает, как те двое проснутся в первый день медового месяца и сядут за «плотный покаянный завтрак». Только сейчас Джон понимает: «полениться» конечно же, было «пожениться». «Это», такое классное и здоровское, — помолвка, известие о которой выжало из Джона лишь кивки, жевание льда и пурпурные неоновые усы длиной с барную стойку.

Он гадает, что сказал бы, если б австралийская танцевальная мелодия не перевернула тот единственный согласный тук, и «поленились» осталось бы «поженились». В самом деле: может, эта музыка дала Джону возможность раз в жизни ответить искренне? Джон говорит себе, что это был его последний бой.

Эффектно сверкнув латинскими терминами, Ники атлетически спрыгивает с него.

— Теперь мне надо поработать. — Джон не сразу понимает, что она имеет в виду. — Ты же не думал, друг, что в обслуживание каждый раз включается постой до утра? — Ники бросает ему в лицо его белье. Она стоит перед одним из дюжины зеркал — треснутым, грязным ростовым зеркалом, укрепленным на старинной деревянной раме, и подравнивает угол своей красной фески с кисточкой. — Бурные ночи хороши время от времени. Но если я не буду высыпаться, муза перестанет меня посещать, и я стану бесполезна, — Подогнав феску, Ники рассматривает свой профиль.

— Я не помешаю, мэм. Честное слово.

— Не будь таким, — отвечает она его отражению глубоко в зеркале. — Иногда сможешь оставаться, если этот маленький проект у нас продолжится.

Джон поднимается на локте посмотреть, как она снимает холстину с незаконченных работ.

— Ты не можешь работать при мне? Уже почти полночь. Я буду тихо, как мышка.

— Я же сказала. Правила дома: на первом месте — искусство, все остальное — дело третье. Перед тем как попроситься войти, гостям настоятельно рекомендуется перечитывать правила.