Конгресс завершился, когда до окончательного предательства испанской революции было полтора года. А до расстрела Кольцова – чуть больше двух. Он еще потрепыхается в Москве, получит орден и, возглавляя по-прежнему 39 различных газет и журналов, станет фактически и главным редактором «Правды». Но всё «перетянет» Испания – донос того самого Андре Марти, «палача из Альбасете», человека «в непомерно большом берете цвета хаки, в пальто и с револьвером на длинном ремне», как напишет о нем Хемингуэй, генерального комиссара всех интербригад и главного врага Кольцова.

«Мне приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самочинно узурпированы им, – найдут донос Андре Марти в личном архиве Сталина. – Его вмешательство в военные дела, использование своего положения как представителя Москвы сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените как граничащие с преступлением: Кольцов вместе со своим неизменным спутником Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайный характер…»

Вот и всё. Несколько строк чистейшей, без малейших примесей лжи – и нет человека. Кольцов громил ПОУМовцев, рагромил бы и Оруэлла, доведись ему прочесть «Памяти Каталонии». А Оруэлл защищал и защитил бы Кольцова как невиновного, узнай о дальнейшей судьбе его. Во всяком случае, не виновного в тех грехах, которые ему припишут. Был ли выбор у Кольцова? Был. В.Фрадкин, написавший книгу о нем, которую почти всю цитирует журналист-международник Михаил Ефимов, заканчивает свое повествование категоричным выводом: да, Кольцов был фанатично предан Сталину, да, некоторыми своими публикациями он «несомненно, поддерживал деяния Сталина», но «подобный упрек можно отнести практически ко всем писателям и деятелям культуры того времени, за редким исключением…». Сегодня мы знаем эти «исключения» – великих русских писателей ХХ века, писавших вопреки воле Сталина. Выбор всегда есть! Но и ныне, оправдывая Кольцова, в послесловии к книге Фрадкина еще один очень известный журналист-международник (уж не буду называть его имени из уважения к его сединам!) как встарь лукавит: задается вопросом, который без изумления читать невозможно. «Зачем Сталину нужно было уничтожать Михаила Кольцова, человека, который был предан советской власти? – спрашивает он. И добавляет: – Причем, если можно так сказать, умно предан?..»

«Умно предан»: умри – лучше не скажешь! Миллионы советских людей были «глупо» преданы, а некоторые «умно» внушали им эту «преданность». Браво! Так не сказал бы даже иезуит О’Брайен из последнего романа Оруэлла! Но и тех, и других «преданных» смела система, идеи, в которых изначально была заложена эта «ловушка». Да, правда – свет, а неправда – тьма. Но увидеть это могут далеко не все.

Ложь, увы, живуча. Это и станет главной темой книг об Испании: «Испанского завещания» А.Кёстлера и «Памяти Каталонии» Дж.Оруэлла. Впрочем, как раз скрупулезные доказательства этой лжи Оруэллу и будут настоятельно рекомендовать в Англии выбросить из текста. «Зачем вы напичкали книгу всей этой ерундой? – будет кричать ему один из «доброжелателей», имея в виду сопоставления каких-то «газетных выдержек» и бесконечные цитаты. – Ведь вы превратили хорошую книгу в чистый журнализм…» Но Оруэлл, «белая ворона», «bad egg», знал уже: лишь единицы на Западе понимали тогда или догадывались, что совершенно невинные люди были обвинены напрасно. «Если бы я не был возмущен этим фактом, – скажет скоро, – я бы никогда не написал эту книгу». Через десять лет, подтверждая свое понимание долга, скажет: «Когда я сажусь писать книгу, я не говорю себе: “Хочу создать произведение искусства”. Я пишу ее потому, что есть какая-то ложь, которую я должен разоблачить, какой-то факт, к которому надо привлечь внимание, и главная моя забота – постараться, чтобы меня услышали…»

Солдат свободы – разве он мог иначе?!

А потом были шлагбаум и та невидимая глазу черта – граница, – которая разделила для него Вселенную на войну и мир, на тюрьму и свободу, на террор подозрительности и, скажем так, всеобщее равнодушие всеобщей демократии. «Месяцы напролет, – пишет он, – мы говорили себе, что “когда выберемся наконец из Испании”, то поселимся где-нибудь на средиземноморском побережье, насладимся тишиной, будем, быть может, ловить рыбу. И вот теперь, когда мы оказались здесь, на берегу моря, нас ждали скука и разочарование. Было холодно, с моря дул пронизывающий ветер, гнавший мелкие мутные волны, прибивая к набережной грязную пену, пробки и рыбьи потроха. Это может показаться сумасшествием, – заканчивает он, – но мы с женой больше всего хотели вернуться в Испанию. И хотя это не принесло бы никакой пользы… мы жалели, что не остались в Барселоне, чтобы пойти в тюрьму вместе со всеми…»

1.

В тот сентябрьский день 1938 года он почти не покидал палубу парохода Stratheden, рассекавшего Бискайский залив. Со стороны – скучающий турист, но на деле – «романист», как записался уже в списке пассажиров, писатель, который думал не об очередном романе (хотя он даже начал его), а о книге, только что выпущенной, – о «Памяти Каталонии». Испания не отпускала его, и именно ее он силился разглядеть слева по борту – корабль как раз огибал Пиренеи.

Мы никогда не узнали бы, и как, и сколько он стоял в одиночестве, если бы на пароходе не оказался Тони Хайамс, когда-то – ученик Фрейх-колледжа, где преподавал Оруэлл. Тони с матерью плыл в Судан – там служил его отец, – и, опознав в высокой фигуре «учителя Блэра», подошел поздороваться. Оруэлл обрадовался ему, но Тони понял: учителю не до него. «Он сказал мне, что воевал в Испании и теперь реально опасался, что, если бы он следовал в Марракеш через Испанию, его вполне могли бы арестовать и отправить в концлагерь». Конечно, ехать в Марокко поездом через Францию и Испанию ему и Эйлин обошлось бы дешевле, но в Барселоне, он знал это, как раз готовился процесс над ПОУМовцами.

За год, случившийся после Барселоны, Оруэлл много чего успел. Написал книгу, четыре статьи и двенадцать рецензий, возродил запущенный коттеджик (тетя Нелли, не вынеся условий жизни, слиняла из Уоллингтона еще до возвращения их), прикупил несколько несушек и петуха, которого окрестил Генри Фордом, и еще одну козу (ее назвали Кейт – это было второе имя тети Нелли). Успел разойтись с Голланцем и встретить нового издателя, рассориться со многими и, напротив, приобрести стойких сторонников даже среди врагов, успел получить письмо, представьте, из самой Москвы и, с другой стороны, лестное предложение вновь переехать в Индию, чтобы возглавить, по сути, самую «прогрессивную газету». Наконец, успел влюбиться заочно в одну из читательниц – и завести интрижку на стороне. Ну и главное: за этот год не только задумал, но начал писать новый роман, которому заранее нашел название, что редко случалось с ним, – заголовок говорящий: «Глотнуть воздуха». Воздуха – в переносном, да и в прямом смысле – ему не хватало уже. Он ведь знал: жить ему придется отныне в кольце.