В сложных и трудных семейных отношениях Лев Николаевич противопоставлял Машу остальным своим детям: «Из детей моих близка мне по духу одна Маша». Маша – «самая большая моя радость». Отказ Маши от собственности скрасил Толстому необыкновенно тяжелые дни имущественного раздела: «Как мне тяготиться жизнью, когда у меня есть Маша». «Я с радостью чувствую, что люблю ее хорошей, божеской, спокойной и радостной любовью».

С хорошей, спокойной и радостной любовью написал портрет Маши художник Николай Николаевич Ге. Не Льва Николаевича любовь, свою собственную вложил он от щедрого сердца в этот портрет. Об этой любви читаем в его письмах к Маше. «Милая, дорогая, золотая Маша, опять ты со мной, я это чувствую своим сердцем – опять я слышу этот голос из души. Ах ты, моя прелесть – девочка ты дорогая…» Или в другом письме: «Ты, Маша, не думай, что я мог бы забыть тебя или разлюбить, это невозможно, река назад не потечет. Я могу умереть, тогда не знаю, что будет, а пока жив, никого не люблю так, кроме отца…» При всем умении увлекаться и писать увлеченно Николай Николаевич таких посланий никому не писал. Разве что Анне Петровне, когда была невестой.

Но его письма к Маше – не один лишь голос сердца. Ге рассказывает, «что делает и что думает», и Машу просит о том же. Просит безбоязненно: ответит она именно то, что он ждет.

Портрет Маши – это мечта Ге о ясном, добром и любящем человеке, мечта о доброй и любовной жизни.

Он бы рад был, наверно, написать так портрет любимого Колечки, однако Колечка в светлой и радостной жизни дошел, кажется, до своего предела. Последние годы Николая Николаевича были омрачены: Колечка и Зоя полюбили друг друга, стали близки. Любовь поколебала, нарушила непрочное равновесие. Жизнь, которой учили молодых людей Лев Николаевич и Николай Николаевич, требовала самоотречения. Но отречься от себя и остаться при этом самим собой не всякий в силах. Тех же, кто насильно придумывает нового себя, жизнь рано или поздно заставляет раскрыться.

Люди на многих портретах, написанных Ге, подобны действующим вулканам: за несколько напряженной, но, на первый взгляд, спокойной внешностью угадывается гул и движение подземных сил, глубокие толчки, кипение магмы. Маша на портрете – тихое, прозрачное озеро. Открытость Машиного портрета – это радость открытия человека, прозрачного до самого дна.

Но Колечка – не Маша. Колечка – вулкан, лишь на время превратившийся в безобидную вершину. Николай Николаевич старший тоже был вулкан. Но разные силы вызывали в отце и в сыне бурное движение.

Колечка сам испугался, когда почувствовал прежнее кипение страстей. Он бросился за помощью ко Льву Николаевичу. Лев Николаевич просил и Колечку, и Зою, и ее мужа, фельдшера Рубана-Щуровского, дорожить своим крестом и терпеливо нести его. В дневнике Лев Николаевич просил Бога: «Научи меня, как нести этот крест».

Терпеливо и умело несла крест Гапка. Что ей еще оставалось – время от времени сходить с ума?

Колечка говорил, что десять лет прожиты даром, он в ловушке, в петле, петля затягивается – надо ее рвать.

Николай Николаевич страдал, видя, как сын, которого он устроил в жизни хорошо и любовно, разрушает свою жизнь, уходит от него. Он страдал оттого, что сплетни о близости Колечки и Зои звучали в устах окружающих насмешкой над учением. Но он не предполагал, как близко до извержения. Через десять дней после смерти отца Колечка написал Толстому о своем отречении: «Действительно, у меня горе, как вы пишете, дорогой Лев Николаевич, и горе непоправимое – это вся моя нелепая, ошибочная жизнь». Напишет о ловушке, о петле – «все, что я делал за эти десять лет, не было ни делом, ни любовью, это была мелочная, грязная и жестокая жизнь внутри и исполнение какого-то выдуманного долга снаружи». В другом письме он скажет, что жил «по заказу».

Лев Николаевич ответит ему добрым письмом: «Человек десять лет перестал красть и вдруг на одиннадцатый год говорит, что он ошибся. Да ведь в нашей и вашей жизни только та и разница, что всякая чистая рубаха, которую я надеваю, всякий кусок, который я кладу в рот, – краденные, и мне больно и стыдно так жить, а у вас были некраденные и вам не было стыдно…»

Но для Колечки разница не только «та». Он приходил в опустевшую отцовскую мастерскую: здесь, подле картин Николая Николаевича Ге, он думал о том, что бессмертие – это творчество. Колечка тосковал и сердился, размышляя о своем загубленном таланте и о своей смертности полной. Отца нет – и он рядом, в холстах остается с людьми. Колечке же придется навсегда уйти в землю, которую он, по совету Льва Николаевича, пахал и унавоживал.

У Колечки еще долгие годы впереди: метания, приезды к Толстому, иногда возвращение к его учению, сожаления о прошлом и бесконечные попытки жить по-новому. Он уедет с Зоей в Швейцарию, будет интересоваться различными сектами, одно время захочет приобщить к толстовству кружок протестантов, которые борются за уничтожение рабства в Африке, и перед смертью сравнит себя с неустроеннейшим из Ге, с дядюшкой Осипом Николаевичем: «Я стал похож на Осипа Николаевича и занятия наши подобны».

Маша Толстая в 1897 году вышла замуж. Льву Николаевичу и терять ее жаль, и жаль, что жить она иначе станет, чем прежде. Но он любит ее по-прежнему и хочет ей счастья, и даже радуется, что ей «жить будет легче, спустив свои идеалы». Через девять лет Маша умерла, еще молодой.

Толстой писал как-то Колечке Ге о своих детях:

«Мои растут, портясь жизнью, приготавливаемые к тому, чтобы стараться не понять меня и не только не передать, но передать превратно».

Дети Толстого и Ге наследниками отцов не стали.

Портрет Маши – это мечта Ге о новом молодом поколении, нашедшем истину и нашедшем себя, поколении ясном и светлом, добром и любящем, которое он жаждал увидеть.

Единомышленники

…Рассказывают: в Киеве, в Одессе, в Петербурге, в Москве – в рисовальной школе, в училище живописи, в коммуне-общежитии молодых художников – появлялся неожиданно седобородый, бедно одетый старик; пробирался между мольбертами, рассматривал работы; потом брал у кого-нибудь кисть, уголь или карандаш, начинал поправлять; собиралась толпа, все приходили в восхищение от того, что делал старик; и вдруг оказывалось – да ведь это художник Ге!

Известно: Ге действительно заходил, поначалу оставаясь неузнанным, в рисовальные и живописные классы в Киеве, Одессе, Москве, поправлял работы молодых, а