К середине перегона поезд набрал немыслимую с точки зрения юноши скорость. За окнами тонко пели черные провода — во всяком случае, юноше казалось, что это поют именно они. Тонкими детскими голосами.

А потом стеклянная дверца ни с того ни с сего ударила его по лицу, да так, что на глаза навернулись слезы, а нос моментально наполнился горячей кровью. Поезд затормозил так резко, как никогда не тормозят уважающие себя поезда.

Кто-то упал. На абитуриента навалился здоровенный полицейский, возвращающийся с ночного дежурства, а на полицейского свалилась сухощавая женщина в джинсах. Опрокинулась чья-то сумка, по полу покатились вперемешку яблоки, тюбики помады, коробочки лекарств; ничего этого юноша не видел — весь вагон, казалось, навалился на него, вдавил в стеклянную дверцу, сейчас расплющит в лепешку…

Заплакали, перекрикивая друг друга, дети. Изощренно выругался полицейский, и все мужчины, бывшие в вагоне, отозвались более или менее крепкими ругательствами.

— Метро, так его растак…

— Дрова везет, сволочь?!

— Откуда у него руки растут, у мерзавца?

— На палец наступили, блин! Палец сломали, я это так не оставлю, я ему чего похуже переломаю…

— Тихо, детка, сейчас поедем… Сейчас выйдем, ну его, на автобусе поедем, тихо, тихо…

И тогда абитуриент, все еще не отлипший от стеклянной дверцы, услышал разговор в кабине. Глухим сдавленным голосом говорил машинист, металлическим раздраженным — его многочисленные собеседники из динамика.

— Двадцать седьмой, что у тебя, что у тебя?..

Неразборчивый ответ.

— И на ручном тоже? Не открывается?

— Двадцать девятый…

Отчаянная ругань.

— Двадцать седьмой, слушай меня внимательно…

— На рельсах!.. Ой мама… Мамочка…

— Двадцать седьмой?!

Возбужденные голоса, говорящие разом. Тяжелое дыхание; снова ругань.

— Двадцать седьмой, спокойно. Спокойно, ты меня слышишь?..

— Мамочка… спаси, помилуй… Ой не надо, нет…

Абитуриент слышал переговоры — единственный из пассажиров; провинциал, пятый раз в жизни попавший в метро, он стоял, прижавшись ухом к стеклянной двери, и губы его сами собой ползли к ушам. Вряд ли со стороны это было похоже на улыбку.

Пассажиры начали задыхаться. Поезд стоял, притока воздуха не было, кто-то пытался открыть окна, кто-то обмахивался ладонью, кто-то испуганно уговаривал ребенка; полицейский наконец отодвинул абитуриента от двери и сильно постучал кулаком о железный косяк:

— Да в чем дело, заснул он там? Лень открыть рот, людям сказать, в чем дело?..

Будто отвечая на его раздражение, в динамиках послышался шелест. И сдавленный голос, совсем не похожий на ласковый тенор диктора, объявляющего остановки — сдавленный невнятный голос пробормотал обеспокоенным людям:

— Граждане пассажиры, управление метрополитена приносит извинения за неудобства, возникшие… будут устранены. Минуту терпения… терпе…

И в этот самый момент абитуриент, привалившийся к стене, и полицейский, бессильно сжимающий дубинку, и сухощавая женщина, сидящая на полу, и еще одна, тщетно пытающаяся собрать раскатившиеся из сумки вещи, и еще одна, с плачущим ребенком на коленях, и много десятков пойманных в ловушку мужчин и женщин услышали сперва тихий, а потом все более наглеющий смех.

Так смеются, не разжимая губ. Не откровенный хохот — торжествующий, издевательский, исполненный наслаждения звук, от которого все содержимое поезда — от щенка, перевозимого за пазухой толстого веснушчатого мальчишки, до самого машиниста, носящего гордое звание «двадцать девятый» — все эти люди и звери, включая юного абитуриента, впали в панику, граничащую с помешательством.

Этот тоннель еще не помнил таких звуков. Такого отчаянного крика. Такого звона разбиваемого стекла; самые сильные, наделенные непомерным инстинктом самосохранения, успели выдавить окна, оттеснить женщин и детей и выскочить из замкнутого пространства вагонов — чтобы тут же угодить под колеса, потому что поезд пришел в движение.

Смех не стихал. Он вырывался из всех динамиков, и там, снаружи, от этого смеха цепенели стоящие на эскалаторах люди, и сами эскалаторы под их ногами цепенели тоже; женщины в форменной одежде и полицейские с рациями метались, не зная, кого звать на помощь; толпы, ожидавшие поездов на станциях, сбивались в стадо, стремясь как можно дальше отойти от края перрона — потому что все поезда, оказавшиеся на то время в тоннелях, завели жуткий неудержимый хоровод.

Абитуриент, забившийся в угол — а только в темном углу можно было спастись от десятков тяжелых ног — видел, как пролетают мимо станции. Белая вспышка, перемена тона в песне проводов — и снова крик, и снова грохот, и полная темнота, потому что свет в вагоне давно погас… И вцепившиеся друг в друга люди. И резкий, острый запах чьих-то испражнений; и смех, проникающий даже в зажатые ладонями уши. Смех, вселяющий покорность. Чувство обреченности. Все…

«Инцидент в метро» продолжался двадцать две минуты; потом женский голос, смеющийся в динамиках, презрительно хмыкнул напоследок — и ушел. Отдалился.

Потом, когда части гражданской обороны спустились в тоннели, когда смогли потушить пожары, когда поезда с разбитыми прожекторами удалось подогнать к станциям, когда потянулись наверх носилки с пострадавшими — тогда в потоке едва держащейся на ногах толпы под голубое небо сегодняшнего проклятого дня выбрался юный абитуриент, любитель метро. Он брел по улице, не замечая, что брюки его мокры; его показания, записанные на служебную видеокассету, спустя сорок минут попали на глаза Великому Инквизитору. Попали в числе множества других, одинаково бессвязных и беспомощных.

Завтра юноша вернется домой.

А еще через неделю облысеет, как бильярдный шар. От жестокого стресса.

Хотя, если вдуматься, зачем бухгалтеру волосы?..

* * *

Старик нехорошо себя чувствовал — с самого утра. Праздник оказался под угрозой; однако пятилетний внук, собравшийся было устроить громкий скандал, притих после короткого разговора с матерью. Малыш, чья голова еле-еле поднималась над обеденным столом, впервые в жизни смог сознательно сопоставить в душе «хочу на праздник» и «дедушке плохо», и сделал выбор, и смирился, и притих; старик растрогался. Старик взял себя в руки, положил под язык сильно пахнущую таблетку и повел внука на небывалое зрелище — традиционные гонки воздушных шаров.

Еще вчера поговаривали, что в связи с последними событиями в Вижне гонки будут отменены; еще вчера старик знал, что этого не случится. Слишком большие деньги летают на этом празднике, слишком большие деньги стоят за каждым из рекламных щитов, слишком много уважаемых стран прислали на праздник своих представителей, слишком серьезная вещь традиция, ее просто так не отменишь…

Билеты были куплены заранее. Недорогие, но вполне сносные — не поднимаясь с деревянной трибуны, можно было разглядеть большую часть поля. А уж мальчишка, стоящий у деда на коленях, и подавно видел все на свете, а когда шары поднимутся в небо, зрителями станут и те, кто не купил билета, кто толпится сейчас за оградой, за частой — дань предосторожности — цепью полицейских со щитами и дубинками. Мальчишка на дедовых коленях вертел шеей, не зная, куда в первую очередь смотреть: на парад экипажей, отдающих рапорт Председателю общества воздухоплавателей, или на вооруженных дядек в красивой форме, в касках, со свистками, рациями и пистолетами…