не беспокойся, Ривуар лучше знает. Это даже хорошо, что она «не похожа», не из серии, а кошка, которая ходит сама по себе. А если бы она сама пожелала стать статисткой, она сносила бы пару туфель, пока наконец приняли, а может быть, вовсе не приняли бы. Значит, нечего гордиться. Но гордость, радость, счастье все-таки душат, мешают дышать, рвутся наружу. Как Павлик обрадуется. Она впервые за сегодня вспомнила о муже. Мысль немного задерживается на нем, вырастает, крепнет, разветвляется. Разветвление — как хорошо, что Павлик приедет завтра; и маленький отросток на разветвлении — как хорошо, что завтра, а не сегодня… Она идет в ванную. Надо взять ванну, чтобы не быть усталой. Она открывает кран. Пар, как туман, поднимается от горячей воды. Шампанское. Два Ривуара, две мельницы, туман в глазах, туман в ушах, и сквозь туман: «Вы не хотите поехать ко мне? Хорошо, тогда в следующий раз». Она слушала, она молчала, она не спорила, она согласилась. Как она могла забыть? Она закрывает горячую воду, кладет руку под холодную струю. Холодную, как голос Ривуара: «Значит, следующий раз…» И вдруг понимает всеми чувствами — кожей, волосами, кровью, что она не забыла, все время помнила, только не позволяла себе сознаться, что она все время ждала. И то полудетское, старое, забытое, то, что вчера снова проснулось в ней, не только влюбленность в себя, в жизнь, что это влюбленность в Ривуара. Да, прежде всего в Ривуара.

Она садится в ванну. Теплая вода успокоительно смыкается вокруг ее шеи. Не надо волноваться, не надо думать. Все восхитительно, все чудесно. Она счастлива.

В восемь часов по самым точным, выверенным часам она спускается вниз. Она открывает дверь. Страх — а вдруг его нет, а вдруг он забыл, а вдруг не приедет — не успевает коснуться ее. Длинный, похожий сразу и на водолаза, и на акулу автомобиль, проскользнув плавным полукругом, останавливается перед ней. Минута в минуту. Люка садится в автомобиль рядом с Ривуаром.

— Счастливы? — спрашивает он и улыбается своей электрической улыбкой. Своей невероятной улыбкой, на которую неловко ответить обыкновенной человеческой бледной улыбкой, — такая она сияющая, ослепительная, столько за ней скрыто богатства, власти, славы… Но она так счастлива, что все-таки улыбается ему.

— Да, счастлива, счастлива, счастлива, — трижды, как заклинание, повторяет она.

Чтобы убедить в этом судьбу, чтобы не дать судьбе забыть, что и дальше она, Люка, должна быть счастлива.

— Надо отпраздновать такое торжество, ведь вы на экране еще прелестнее, трогательнее, чем я думал, и у вас отличный голос. Но куда мы поедем?

Она не знает, ей все равно. Раз торжество, так всюду хорошо.

— Хотите, поедем в неизвестном направлении, куда попало?

Она хочет, она все хочет. И они едут.

Холодно. После теплой недели опять вернулся холод. Люка старается плотнее запахнуть свой пиджачок. Ривуар насмешливо прищуривает глаз:

— Мерзнете?

Она качает головой:

— Совсем нет. Немножко свежо, и это приятно.

Он настаивает:

— Сознайтесь, что мерзнете.

Но она ни за что не сознается, она боится испортить эту поездку в неизвестность. И в холоде нет ничего неприятного — из-за него еще острее чувствуешь себя, и жизнь, и счастье. Все как-то проясняется, напрягается, концентрируется.

— Мне очень хорошо, — говорит она, — и это правда.

— Так вы еще и упрямы.

Он останавливает автомобиль, он берет свое верблюжье пальто, укутывает ее.

— Я взял пальто для вас, чтобы вы не простудились. Мне теперь ваше здоровье дороже своего.

Она удивленно смотрит на него, и он насмешливо объясняет:

— Вы крутите с понедельника.

Неожиданная заботливость, пушистое пальто, такое уютное и ласковое, и тепло, от которого размягчается, тает воля, превращаясь в мягкую благодарность, в покорность.

— Спасибо, — тихо говорит она, так тихо, что ему за шумом мотора вряд ли слышно. Ей хочется положить руку на его рукав, ей хочется прижаться щекой к этой синей жесткой материи. Но она не смеет. От пальто идет легкий, горьковатый запах табака. Она не курит, ей противно все, что связано с куреньем, — пепел, окурки, запах табака. Противно до тошноты. Но сейчас она с блаженством вдыхает табак.

Автомобиль скользит по черной блестящей дороге, стволы деревьев по сторонам выкрашены белой краской. Трава удивительно зеленая, такой зеленой она всегда представляла себе Ирландию.

Ривуар рассказывает содержание фильма, ее роль. Очень много горя и слез. Она умирает, она на небе и опять спускается на землю.

— Вы не будете бояться умереть?

Она смеется:

— Если вы дадите мне еще немножко пожить, покрутить до этого.

— Да, со смертью можно не торопиться. Раньше скрутите свою жизнь и в раю побегайте по облакам. Потому что вам придется быть ангелом. Это очень дикий, совсем небывалый фильм. Он может только или с треском провалиться, или стать эпохой. Среднего для него нет. Если он провалится, то я с ним. Я ставлю его на свои деньги пополам с компаньоном Герэном.

Он говорит быстро, с увлечением. Как просто, как откровенно рассказывает он ей свои дела. Будто другу.

— Теперь, с тех пор как я нашел вас, я не сомневаюсь в успехе. Мне нужны были именно вы. В вас есть что-то трогательное, какое-то «без слез смотреть невозможно», хрупкость, «ветер подует — сломается». Только вас мне не хватало. А теперь, когда я вас нашел, я совсем спокоен — я нашел вас…

Он смотрит прямо перед собой, он прибавляет скорости. Стрелка показывает 100, 110. Ветер шумит в ушах.

— Вы не боитесь? — спрашивает Ривуар.

Это относится к быстроте, но это может также относиться к ее роли в фильме, к ее роли в жизни.

— Нет, — почти кричит она, стараясь перекричать ветер. Она не боится, она ничего не боится — с ним.

Они молчат; ветер, быстрота, шум в ушах заменяют разговор. Им надо уже сказать друг другу слишком много, им еще нечего сказать друг другу.

Он уменьшает быстроту.

— Пора, — говорит он.

Она еще не знает, чтó «пора», но согласна с ним.

— Да, пора. Вы тоже голодны? — спрашивает он.

Она совсем не ожидала, что это «пора» может относиться к обеду.

— Очень голодна, конечно, — отвечает она.

Они добрались до цели — приехали. Они въезжают в какой-то маленький город, останавливаются перед широким подъездом.

— Тут нас отлично накормят, — говорит он весело.

— Мы ведь ехали в неизвестность, откуда вы знаете, как здесь кормят?

Он открывает дверку, помогает ей выйти.

— Самая лучшая неизвестность — та, которая заранее срежиссирована. Доверяться случаю легкомысленно… — И он почему-то низко и почтительно кланяется Люке.

Да, эта неизвестность, безусловно, срежиссирована. Их ждут. На