В день хиротонии глаз не сомкнула. И с трепетом душевным наблюдала за просыпающимся от сна мирозданием, хотя и привычным, но сегодня особенно чистым и царственным. Занимающийся рассвет красил небо давленой земляникой. Красил ракушечник хижин и мрамор дворцов, величественные статуи императоров и обезображенные лица спящих под рыночными навесами прокаженных. Стайка белых голубей, что кружила широкими кругами сперва над ипподромом, затем над дворцом, вдруг потянулась к дому Иустины и снежным облаком опустилась во дворе, разместившись кто на ветвях дерев, кто на крыше нового хлева, кто на траве или чаше бассейна. Двенадцать птиц насчитала Иустина. По числу апостолов. И в самом саду – благодать! Всякое дерево, куст всякий и даже крохотная былинка расцвели пышным цветом, убрались, словно невесты кружевами кипенными. Даже сухая ветла, что торчала последние десять лет безжизненным дрыном из мусорной кучи, и та выстрелила вдруг узким оливковым листочком и припудренными золотистой сладкой пыльцой серьгами. Воздух – будто патока светлая, жидкая. Растекается окрест, собирая в себя и другие запахи: померанцевого цвета, жимолости садовой, горькой цедры, вяленых абрикосов в корзине. Питается ими хищно. Становится гуще. Дурманней. И вот уже властвует повсюду, наполняя царствие земное Божественной благодатью. Пока надевала льняную широкую тунику с вышитым голубой шерстяной ниткой крестом на груди и накидку, такую же просторную и воздушную, пока волосы убирала под платок, голуби взирали на Иустину черными бусинками глаз, ворковали довольно, а когда, перекрестясь несколько раз с глубоким поклоном, вышла она из дома, вспорхнули и последовали вслед за ней к храму, нарезая широкими кругами лазоревую чистоту и безбрежность антиохийского неба.

А в храме и не протолкнуться. Епископ, пресвитеры, несколько дьяконов, служек, не говоря уже о прихожанах и прихожанках, наполняли, шаркали, гудели под сводами, ожидая нынешней литургии и хиротонии первой антиохийской диаконисы. Но лишь заметили ее, поднимающуюся в гору в окружении белых птиц, парящих над головой, вмиг примолкли. Кто-то руки сложил на груди благоговейно. Кто-то заплакал. Иные пали ниц.

Более ничего не помнила Иустина. Только лучистый, теплый взгляд Киприана. Нежность дланей его, возложенных на ее голову, да слова, произнесенные в звенящей тишине, но запомнившиеся ей на всю оставшуюся короткую жизнь:

– Бог Вечный, – молвил Киприан, – Отец Господа нашего Иисуса Христа, мужа и жены Создатель, исполнивший Духом Мариам, и Девору, и Анну, и Олдану, не отказавший Единородному Сыну Твоему родиться от жены и в скинии свидетельства и в храме избравший жен стражами святых ворот Твоих! Сам и ныне призри на рабу Твою сию Иустину, избранную для служения, и дай ей Духа Святаго, и очисти ее от всякой скверны плоти и духа для того, чтобы достойно совершать врученное ей дело во славу Твою и похвалу Христа Твоего, с Которым Тебе слава и поклонение, и Святому Духу во веки. Аминь.

Дух Святой снизошел в Иустину сей же миг. Слезы потекли из глаз ее. Сердце очистилось. Лицо просияло. И благодать блаженную обрела душа.

Кондак 11

Пение непрестанное Пресвятей Троице паче иных принесл еси, священномучениче Киприане, за Господню милость к падшим грешником, Иже благоволи недостойного достойным сотворити и сопричесть святому Его стаду. Мы же, благодаряще Бога за таковую милость к нам грешным, зовем Ему: Аллилуиа.

Икос 11

Светозарная свеща был еси, богомудре, в Церкви Христовой, просвещая невещественным светом души верных. Просвети и наша грехом отягченная сердца, поющих ти таковая: Радуйся, яко Господь милость Свою к падшим грешником на тебе показал есть; Радуйся, из рова погибели, яко овча заблудшее, изъял есть. Радуйся, из недостойного достойным сотворенный; Радуйся, святому стаду Христову сопричтенный. Радуйся, яко светом невещественым души просвещаеши; Радуйся, заблудших на путь правый наставляеши. Радуйся, священномучениче Киприане, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших.

Москва. Декабрь 1994 года

Ангелочек привиделся Сашке в июле. Юная девушка в тунике цвета мокко, босая, с распущенными каштановыми волосами до плеч, стояла посреди античных руин, еще хранивших остатки древнего могущества, застывшего дыхания давно ушедших цивилизаций. На плече – семь родинок созвездием Медведицы. Девушка казалась потерянной и даже испуганной. Озиралась то и дело, находя черешневым взглядом только камень, только выжженный панцирь пустыни, сухой чертополох. Выщербленные коринфские колонны с остатками акантовой листвы, затертые сандалиями ступени амфитеатра, осколки императорских имен, высеченные на арке триумфа, – везде царило запустение и тлен. Ни ветер, ни солнечный луч, ни случайная тучка на небе не нарушали безмолвия пустоты. Возле гробницы, давно разграбленной и разбитой, вдруг промелькнула тень. Скрылась за ближней колонной. И вновь поднялась за спиной Ангелочка безмолвно и грозно. Теперь уже видны обтянутые темной кожей мышцы, бурая нечесаная шерсть, свисающая лохмотьями долу; белки с лопнувшими капиллярами, источающими не только кровь, но и вожделение, и порок; на пальцах – когти медвежьи; сахарная белизна клыков, выступающих из черноты рта. То ли чудище, то ли бес. А может, и человек одичавший. Крадется к Ангелочку все ближе. Когтистые руки с прозрачными перепонками крыльев по сторонам разводит. Сейчас схватит. И унесет прочь.

Про сон этот рассказал тем же утром Лиле. Про родинки на плече. Каштановые волосы. Черешневый взгляд. Про чудище омерзительное, вставшее за спиной. Лиля Ангелочка своего сразу признала. Безоговорочно поверила в сон. Наказала Сашке, чуть что привидится вновь, не скрывать ни малейшей детали. Всю ночь толковала с духами о местонахождении дочери, те сперва называли Джербу, потом Марракеш, а под утро и вовсе Чебоксары. Дурили, должно быть. На другую ночь Сашке снова приснилась та же пустыня. И Ангелочек все тот же. Только чудищ вокруг нее было уж трое. Обступили девушку, растопырили крылья, образуя перепончатый круг. Кружат диким хороводом. Воют в горло. Ангелочек тоже от страха кричит. Дрожь ее бьет. Слезы брызжут. Целый день после рассказа об этом сне ходила Лиля по дому из угла в угол тигрицей в клетке. Глотала кофейную жижу. Старые книги листала. Возжигала свечи и палочки индийских благовоний. Выходила куда-то прочь. И возвращалась на дачу в полной растерянности.

Сашка теперь всякую ночь ожидает со страхом. А не рехнулся ли часом от всего этого духообщения, не тронулся ли умом в спиритическом угаре и женских чарах, если каждую ночь снится ему одно и то же? Пил тазепам. Реланиум и коньяк. Без толку. Только бесы во сне еще ярче, еще омерзительнее.

После муторной службы чиновничьей, которая за заслуги перед новой властью дарована ему была в правительственном квартале, хорошо оплачивалась и сопровождалась всевозможными поблажками, поликлиниками да холуями, решился пройтись малость пешком, к метро «Смоленская».

По пути – в тополях по самую колокольню – топленое масло штукатурки, золото креста, оградка церковная, свежей зеленью выкрашена. Поднялся, поскрипывая протезами, по высоким ступеням. Дверь на пружине ржавой, скрипучей, отворил. Пусто в храме. Штукатуркой свежей пахнет. Краской масляной. Ремонтом. Но кое-где уже и фрески отмыли. И иконы повесили. Водрузили крест с распятием в человеческий рост. Не похож на бедный сельский храм, в котором был в последний раз в отроческие годы, уставлен строительными лесами, да поди ж ты, той же благостью неизъяснимой исполнен. Тут и поп из алтаря вышел. В спецовке захватанной поверх подрясника, в сапожищах резиновых, американском кепи для игры в бейсбол. Зыркнул колюче. Стоит выжидающе. Что ж, пришлось подойти. Отца Антония всего-то меньше года назад назначили сюда настоятелем. Поручили восстанавливать несчастный этот храм, известный в столице под именем Расстрельный. Для этих самых пагубных целей использовали его поначалу чекисты, а потом и нынешние революционеры, обустроив на колокольне в девяносто третьем снайперскую точку. В иные-то времена здесь еще и молились. Поначалу Сашка и не думал ничего рассказывать незнакомому дядьке в американской кепке. А тот и не расспрашивал. Рявкнул только: