Я не знал.

Я открыл глаза и увидел Женю, стоящую у кровати. Я не сразу узнал ее – волосы были собраны на темени в клубок на китайский манер и закреплены тремя длинными шпильками черного дерева. На Жене было кимоно из блестящего голубого шелка, широкий пояс оборачивал талию. Длинные рукава полностью закрывали руки.

– Что мне делать, милая? – спросил я ее. – У меня два пути. В одном случае я становлюсь слугой, в другом – теряю тебя. Как поступить, чтобы всегда быть с тобой, и остаться в то же время свободным?

– Ты не прав, господин сердца моего, – произнесла она хрустальным своим голоском. – Не прав, рассуждая только о двух путях выбора. Путей бесконечное множество, и ни один из них не является верным. В мире нет ничего, что стоит на месте, и все сущее непрерывно проходит перерождение. Есть мельчайшие семена – попадая в воду, они соединяются в перепончатую ткань; на грани с сушей приобретают покров лягушки; на горах и холмах становятся подорожником. Подорожник, обретя удобрение от гнилого, становится растением воронья нога. Корни вороньей ноги превращаются в земляных и древесных червей, а листья – в бабочек, бабочки также изменяются и становятся насекомыми. Когда насекомые родятся у соляного поля, то будто сбрасывают кожу и называются цюйдо. Цюйдо через тысячу дней превращается в птицу. Слюна птицы становится сыми , а сыми превращается в насекомое илу в пищевом уксусе, а от него – в насекомое хуанхуан пищевого уксуса, а от него в насекомое цзюю . Насекомое моужуй порождает вошь на тыквах. Растение янси , соединяясь со старым бамбуком, не дававшим ростков, порождает темную собаку, темная собака – барса, барс – лошадь, лошадь – человека. Человек же снова уходит в мельчайшие семена. Вся тьма вещей выходит из мельчайших семян и в них же возвращается.

Я не поверил своим ушам: немногословная Женя выдала вдруг речь, преисполненную тайного смысла. Смысла, которого я не в состоянии был понять.

– Что сие значит? – спросил я. – Ты говоришь загадками, мой яшмовый персик.

– Так сказал Чжуанцзы[30]об обретении печали и радости в жизни. Все мы умрем и родимся снова. Нет смысла рассуждать об истинной свободе, потому что ее не существует. Слуга хорошего человека может чувствовать себя радостнее, чем бесконечно свободный нищий без денег и крова. Если ты любишь меня, и видишь меня перед собою, в этом и есть твое счастье.

Я встал с постели, обнял Женю, прижался губами к ее щеке, провел рукой вдоль спины и остановился на бедре. Гладкий шелк казался прохладным на ощупь.

– Я люблю тебя, Женя, – шепнул я. – Я счастлив, что ты со мною. Но не могу перестать бояться, что нас разлучат, и выставят меня за дверь, как слугу, не угодившего хозяину. Понимаешь?

– Не бойся. Сегодня ты увидишь того, кого ты называешь хозяином. Ты узнаешь, насколько он хорош и добр, и сомнения уйдут из твоего сердца.

– Я увижу Ганса?

– Да. Он готов увидеть тебя.

– Почему сегодня ты так странно разговариваешь?

– Потому что читала хорошую книгу. – Женя подняла руку, широкий рукав сполз вниз, и я увидел в ее пальчиках маленький, карманного формата томик, обтянутый черным дерматином. – Почитай Чжуанцзы, мой нефритовый повелитель, и откроется тебе многое.

Я взял книжицу и прижал ее к сердцу.

– Спасибо, белочка, подарок воистину чудесен. Давно ты увлекаешься этим?

– Давно, лет десять.

– Ты умничка.

– Да, милый, кто бы сомневался. Собирайся, Ганс ждет тебя.

– А как насчет завтрака?

– Думаю, Ганс накормит тебя досыта.

Прозвучало двусмысленно…

* * *

Я надеялся, что со мною пойдут Женя и Родион, или хотя бы кто-то из них, потому что я нервничал. Боялся, что не пойму Ганса, что он не поймет меня – он представлялся мне кем-то вроде инопланетянина, я совсем не был уверен, что удастся найти с ним общий язык. А взаимопонимание с Гансом нужно было мне позарез, сами понимаете почему.

Из-за Жени.

Увы, надежды мои оказались напрасными. Евгения вывела меня из дому, чуть подтолкнула в плечо и сказала:

– Иди.

– А ты?

– Я не пойду.

– Почему?

– Иди, и ничего не бойся.

Я вышел за ворота. Там меня ждал Мулькин – один-одинешенек. Я обрадовался, увидев его.

– Привет, Джеф. – Где тачка, на чем поедем?

– Нет тачки, поедем на ногах.

– Далеко?

– Рядом.

Ганс, оказывается, обитал на той же улице, что и Родион. Мы шли по вип-зоне мимо коттеджей – навороченных, супернавороченных, и навороченных настолько, что эпитетов не подберешь, и я думал: сколько же подлиз обитает здесь в действительности, и почему чистильщики не разворошат их осиное гнездо – неужели до сих пор его не обнаружили?

Домов через двадцать Мулькин остановился.

– Пришли. Дальше сам.

Что сказать про этот коттедж? Два этажа, закругленная ротонда, черепичная крыша, высокий глухой забор из декоративных блоков. Чуть поменьше своих соседей, и явно без лишней вычурности.

Джеф позвонил. Через минуту ворота поднялись, явив нам миловидную девчушку лет шестнадцати, довольно пухленькую, глазастую и розовощекую, в низко сидящих джинсовых шортах и короткой белой маечке, открывающей пупок со вколотым в него серебряным колечком. Лифчика под майкой не было, и мне это понравилось. Не люблю, когда под малюсенький топик пытаются втиснуть бюстгальтер, и лямки торчат в разные стороны. Чего там скрывать, не понимаю! Если грудь красивая, и есть что показать, то и нужно показывать, а не делать вид, что что-то прячешь.

Интересно, сколько на самом деле лет было этой симпатичной подлизке? Двадцать пять? Тридцать три? Сорок восемь?

– Дмитрий Андреевич?

– Он самый.

– Очень приятно. Добро пожаловать.

Мы пошли к дому, Мулькин остался за воротами. Девушка шла по дорожке впереди меня, покачивая бедрами. Была она чистенькой и свежей, и я понял, что ей действительно шестнадцать лет, не больше. А может, и пятнадцать.

– Простите, как вас зовут? – окликнул я ее.

Она остановилась и повернулась, улыбнулась открыто, совсем по-детски. Верхние ее зубы пересекала цепочка стоматологических брекетов.

– Маша.

– Вы дочка Ганса?

– Ага.

Она открыла дверь, я вошел и сразу увидел Ганса.

Он стоял, прислонившись к стене в дальнем конце просторной прихожей. Лысый мужчина средних лет, крепкого сложения, в бежевой льняной рубахе не по размеру, длиной чуть ли не до колена, в выцветших джинсах, босой, руки сложены на груди. Хитрый прищур глаз, ироническая полуулыбка, легкая небритость, уши, торчащие в стороны. Приятный такой мужчинка – не Брюс Виллис, конечно, но есть что-то общее.