Откуда мне знать? Он прищелкивает языком – то ли от возмущения, то ли еще от чего. Проходит мимо меня в дом, который кажется темной пещерой. Иду за ним, останавливаюсь в нерешительности посреди прихожей. Подол платья промок, липнет к ногам. Наверное, с меня уже целая лужа натекла. С досадой вспоминаю: сандалии-то на другом берегу остались! Ладно, бог с ними. Едва ли прилив еще выше поднимется – иначе ему придется поглотить всю мельницу. А раз так – заберу сандалии утром, после отлива.

Меня трясет. Из открытой двери тянет сквозняком, мокрое платье холодит колени. Люк занят – шарит по шкафам в поисках свечей и спичек. Слышится характерный шорох. Пахнет парафином. Возле раковины появляется пятно мутного света. Люк нашел масляную лампу, возится с фитилем. Наконец фитиль налажен, лампа горит ровно, и Люк ставит на фитиль колбу из матового стекла. Фитиля больше не видно. Есть Люк – и есть золотой шар в его руках.

Люк закрывает дверь. Смотрим друг на друга. Кружок света сближает сильнее, чем самая густая темнота. Мы – в этом кружке, нас разделяют считаные дюймы. Кто мы друг другу? Сейчас это совсем непонятно. Света достаточно, чтобы показать мне жилу на его шее – она напряжена, пульсирует, кажется, в такт биению моего сердца. Меня охватывает дрожь. По лицу Люка о его чувствах не догадаешься; кажется, он – как кремень. Но теперь-то я знаю – это видимость. Люк нервный, импульсивный, вроде меня; как и я, он на грани. Не могу выдержать его взгляд, да и незачем ему читать по моим глазам. Люк откашливается – в пустом доме его кашель звучит громко, слишком громко. Заговариваем мы одновременно.

– Пожалуй, мне…

– Думаю, что…

Замолкаем. Нервно хихикаем.

– Давай сначала ты, – предлагаю я.

Люк качает головой.

– Нет, ты. Что ты хотела сказать?

– Так, ничего. Насчет Фрейи. Надо ее уложить.

– А где она спит?

– Она спит… – делаю паузу, чтобы сглотнуть, – в твоей бывшей комнате.

Люк расширяет глаза – от удивления, или от потрясения, или по другой причине. Странно, конечно, что Кейт предоставила мне его комнату. В очередной раз меня шокирует несправедливость произошедшего.

– Понятно.

Свет лампы дрожит, ведь дрожит и рука, держащая лампу. А может, всему виной сквозняк.

– Давай я тебе на лестнице посвечу – одна ты и с малышкой, и с лампой не справишься, – предлагает Люк.

Действительно, темная спираль лестницы выглядит пугающе.

– Если здесь свечку уронить, нескольких минут хватит, чтобы запылал весь дом, – продолжает Люк.

– Спасибо, – говорю я.

Без лишних слов он начинает подъем по лестнице. Иду за ним следом. Золотой круг света исчезает за стропилами.

У дверей Люк останавливается. Слышно, как он тяжело, прерывисто дышит – но, приблизившись, я натыкаюсь всю на ту же непроницаемость лица. Люк с удивительным равнодушием смотрит на свою бывшую кровать, заваленную моей одеждой, и на колыбель с одеяльцем Фрейи и плюшевым слоником. Зато мое лицо буквально горит. Сумки разбросаны по всей комнате Люка, его стол уставлен целым взводом моих флаконов.

– Люк, прости, – выдыхаю я.

– За что простить?

Голос ровный, лицо бесстрастное – но на шее пульсирует все та же тугая жила. Люк ставит лампу на прикроватный столик, без единого слова разворачивается и растворяется во мраке.

Наконец Фрейя уснула. Я – на лестнице, с лампой в руке. Свободная рука вцепилась в перила. Медленно, контролируя каждый шаг, спускаюсь в гостиную. Вокруг меня – ореол золотого света, но вообще лампа не столько рассеивает мрак, сколько сгущает тени.

Я была практически уверена, что Люк ушел. Достигнув нижней ступени, различаю темный силуэт, встающий с дивана мне навстречу. Поднимаю лампу. Люк.

Лампа – на журнальном столике. Мое лицо – у Люка в ладонях. Это как будто само собой разумелось, мы словно договорились заранее. Люк целует меня – и я не противлюсь. Я отвечаю на поцелуи. Мои пальцы шарят у него под рубашкой. Есть только гладкость его кожи, бугристость ребер, мышц и шрамов; есть только жар его рта.

Тогда, на мосту, мне казалось, я предаю Оуэна – хотя я и не ответила на поцелуй. Но здесь, на мельнице, чувство вины меня не мучает. Мгновения настоящего времени влились в дни и ночи далекого прошлого, без остатка растворились в бесконечных часах, которые пропитала тоска по Люку, жажда его поцелуев, его прикосновений. Это была целая эпоха – задолго до Оуэна и до Фрейи; задолго до компрометирующих рисунков; задолго до передозировки и до всего, что за ней последовало.

Я могла бы думать, что действую назло Оуэну – а зачем он меня ревновал, зачем обвинял в измене, зачем в качестве последнего унижения прислал досье на Люка? Да меня никакое досье не остановит – теперь, когда я с мужчиной, которого желала – и в этом не стыдно признаться – с пятнадцати лет; которого желаю до сих пор.

Но я не лгу сама себе, не оправдываю поцелуи. Я просто растворяюсь в настоящем. Отдаюсь давним эмоциям, плыву по течению туда, в прошлое, тону в своей полудетской любви, как в темном омуте. Вода уже сомкнулась надо мной, течение тянет ко дну. Пусть. Пусть тянет.

Мы опрокидываемся на диван, я помогаю Люку стянуть футболку. Потому что желание пропитаться Люком слишком сильно, всепоглощающе. И мне уже плевать на послеродовую бледную рыхлость, на синие вены и растяжки на теле, некогда загорелом, ловком, подтянутом.

Знаю, знаю: нужно хотя бы пытаться сказать себе «стоп»; но правда в том, что я совсем не чувствую вины. Все отодвинулось на задний план, ничего больше не имеет значения – ничего, кроме пальцев Люка, расстегивающих, одну за другой, пуговицы на моем платье.

Я пытаюсь расстегнуть пряжку его ремня. Внезапно Люк подскакивает. Сердце падает. С застывшей гримасой стыда сажусь на диване, прикрываюсь руками, платьем, что-то мямлю.

Люк бежит к двери, запирает ее на замок – и меня бросает в жар, и потерянная голова кружится от осознания: сейчас свершится, сейчас наконец-то свершится.

Люк улыбается. Лицо его, вечно серьезное, хмурое, становится как у пятнадцатилетнего юноши. Мое сердце, замершее, подпрыгивает, пускаясь галопом. Дышать трудно, зато боль, что преследовала меня с момента обнаружения рисунков, боль, усугубленная обвинениями Оуэна, отступает.

Продавленный диван тяжко вздыхает и скрипит. Откидываюсь на спину, оказываюсь в объятиях Люка. Тело у него тяжелое, кадык – неожиданно гладкий. Губам чуть солоно от его пота, кожа так нежна, что приходится сдерживать свой пыл, покусывая его шею. И вдруг, когда блаженство становится почти невыносимым, я цепенею.

Потому что на лестнице что-то – кто-то – движется. Темный силуэт застывает среди темных теней.

Люк приподнимается, почувствовав мое напряжение.

– Айса, ты что? Я тебе сделал больно?

Говорить я не в силах. Мой взгляд устремлен на темную лестницу, на сгущенный мрак верхней площадки. Там, во мраке, кто-то есть.