Присутствовал и Разиэль Мелькер, представляя группу последователей Адама Де Куффа. Ни Де Куфф, ни Сония, никто другой, близкий им, не знал ни о связи Разиэля с Циммером, ни о его присутствии на этом собрании.

В Галилейском Доме было известно о цели собрания и о намерениях его участников, но они предпочли не присутствовать на совещании.

Когда остальные делегаты разошлись, Циммер и Линда Эриксен, Разиэль и раввин из Калифорнии остались сидеть за столом в форме подковы. Присутствие Разиэля и Линды Эриксен, очевидно, беспокоило калифорнийского раввина, которого звали Яков Миллер. Через несколько минут Циммер попросил их удалиться.

— Вам следует смириться с присутствием Линды, — без обиняков сказал Циммер раввину. — Она лишь хочет быть полезной. И в конце концов, она американская женщина. Она не привыкла, чтобы ей указывали на дверь.

— Американская женщина не является нашим идеалом, — ответил рабби Миллер. — Вы, очевидно, полностью ей доверяете.

— Мое доверие трудно заслужить, — сказал Циммер. — В противном случае я вряд ли был бы жив и присутствовал сейчас здесь. Она обладает редкостным чувством верности.

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я обращу ваше внимание на то, что она злостная прелюбодейка. Якобы религиозная — и бесстыдно встречалась с этим Оберманом. А теперь, — сказал рабби с вопросительной интонацией участника религиозного диспута, — приходит к нам?

— Вы ведь тоже человек верующий, — возразил Циммер. — Неужели не понимаете ищущую душу? Не понимаете женскую натуру?

Миллер начал терять терпение.

— И никогда не слыхали, — продолжал Циммер, — о том, что власть Дина[281]ищет души в Ином?

Миллер вспыхнул от негодования:

— Меня каббала не интересует. Это средневековое суеверие. И я с сомнением, скажем так, отношусь к ее жаргону.

— Ну, вы имеете дело не с главой вашей подгородной конгрегации и его женой. Если хотите разбить пару яиц, лучше вам привыкнуть общаться с яркими личностями.

— Вроде Мелькера, я так полагаю?

— Вам не нравится Мелькер? — спросил Януш Циммер. — Жаль. Мне он нравится куда больше, чем вы. Но мы с вами терпим друг друга.

— Мелькер вызывает у меня вопросы, — ответил рабби, окончательно побагровев. — Я не доверяю ему.

Циммер вперил в него соколиный взгляд:

— Вы хотите насильственного освобождения. А вы готовы к войне, к смерти и ранам? Вы когда-нибудь видели войну?

Миллер уклонился от ответа.

— Видели?

— Лично мне не приходилось, — сказал Миллер. — Но многие в нашей группе имеют такой опыт.

— Я не спрашиваю вас о вашей группе. — Циммер навис жесткой маской лица над разозленным лицом Миллера. — Я-то ее навидался. По всему миру. Людей, заживо горевших на блокпостах. Умирающих от голода. Пытки водой и то, как крысы в клетках, привязанных к голове, пожирают человеческий мозг, молодых парней и девушек, истекающих кровью, умирающих от жажды. Человек, истекающий кровью в пустыне, страдает от жажды. Никогда не видели? Никогда не пытались допросить фанатика с пристрастием?

— Я верю в то, что Бог сохранит свой народ, — сказал Миллер.

— Война, где только одна сторона будет страдать и умирать, — такой войны вы ожидаете?

— Я не знаю, чего ожидать. Я верю.

— В чудеса.

— Да, — выкрикнул Миллер, — в чудеса! Как же иначе!

— В чудо динамита, — сказал Циммер. — У того парня есть доступ к взрывчатке. Он добудет ее для них. Если попытка окажется неудачной, группа возьмет на себя ответственность.

— Зачем? — удивился Миллер. — Безумие какое-то.

— В случае провала, — объяснил Циммер, — последуют бесконечные расследования, обвинения, наклеивание ярлыков. При успехе страна объединится. Если потребуется — против всего мира.

— Но почему? Почему это должен сделать он, этот хиппи? Уж не буду спрашивать — как.

— Не будете, рабби? Подозреваете, тут замешаны наркотики? Возможно, вы правы.

— Одного взгляда на него хватило, чтобы это заподозрить, — сказал Миллер. — Молодой мистер Хипстер в темных очках. Но что насчет ответственности? Почему он возьмет ее на себя?

— Потому что он тот, кого вы ищете. Мистик. Думаю, он верит, что в результате акции никто с обеих сторон не пострадает. Верит, как вы говорите, в чудо.

Миллер насмешливо хмыкнул:

— Как он может верить в такое?

— Вы презираете его, рабби? Вы, кто верит в Бога, который позаботится, чтобы пролилась только нужная кровь? В неравную войну? Gott mitt uns![282]Советую не презирать его. Он, может, путаник и наркоман, но человечности в нем больше, чем в вас.

Миллер на минуту задумался.

— Несомненно, — сказал он наконец. — О’кей, вы меня убедили. Не буду презирать его. По правде говоря, самая большая загадка для меня — это что движет вами, Циммер? На что вы надеетесь?

— Не думаю, что вы поймете.

— Уж снизойдите. Может, пойму.

Циммер резко поднялся и подошел к шкафам с аппаратурой:

— Интересно, не подслушивают ли нас?

— Гоим наверху?

— Вряд ли их это интересует, пока дело не касается денег.

— Согласен, — сказал Миллер. — Но вы не ответили на мой вопрос.

Он продолжал сидеть в конце стола в форме подковы и следил за Циммером, расхаживавшим по комнате.

— Мой отец верил в братство людей, — неожиданно сказал Циммер. — Он посвятил свою жизнь польской коммунистической партии. Затем, за два года до Второй мировой войны, Сталин распустил партию и расстрелял ее лидеров, в том числе и моего отца. Затем пришли нацисты. Все надо было восстанавливать.

— И полагаю, вы участвовали в этом. Со своими польскими братьями, которые так любили вас.

— Мы восстанавливали ее снова и снова, — говорил Циммер. — Когда одну восстановленную структуру уничтожали, мы восстанавливали ее снова. И всякий раз наши планы терпели крах по причине человеческой натуры. Не просто польской или еврейской. Из-за бездарности, присущей человеческой натуре вообще, которая предает лучшее, что в ней есть, ее высшие идеалы, недостойна себя во всем…

— Снова и снова, — сказал Миллер, — люди предают Завет. Даже мы, кому дано так много. Без пришествия Обетованного мы вечно будем обречены на неудачу. — Физиономия у Миллера по-прежнему пылала, и трудно было сказать, от гнева или смущения. — Мне жаль вашего отца. Очень вам сочувствую.