Пахло приторно-сладко, как в католической церкви. Из-за горевшего табака создавалось ошущение, что я попал в толпу курильщиков. Я преклонил колена перед огнем, и шаман начал вызывать духов.

Мои нагуалы были расстроены, потому что я так и не осознал затруднительного положения, в котором находился. Ничего из того, что я сказал, не убедило их в том, что я не был убийцей. Первые три духа потребовали, чтобы я достиг примирения со своими жертвами.

Я подбросил пригоршню cuilcos, которые оказались частичками древесной смолы, в огонь.

Шаман обратился к духам с просьбой присоединиться к нам, позволить почувствовать их силу. Мне было жарко, но я должен был опуститься на колени перед открытым огнем. Каме – нагуал смерти – все еще дулся на меня, зато орел Тизикин был счастлив, потому что мне было суждено получить от жизни все деньги, богатства и путешествия, которые я только захотел бы. Мне кажется, что Тизикин мог радоваться каждый раз, когда видел перед собой иностранца.

Различным нагуалам требовались свечи различных цветов – их следовало не поджигать, а бросать прямо в открытое пламя. Красная свеча расплавилась, и ее воск потек во двор, как потоки лавы вулкана Фуэго. В пламени плясали духи – их мог видеть кто угодно. Они меняли форму и танцевали, маня меня в огонь.

Шаман приказал сжечь розовую свечу и молить о прошении нагуала, который отвечал за женщин.

Я вспомнил все ужасные поступки, которые совершил в жизни, и готов поклясться, на какой-то момент даже ощутил в воздухе запах духов моей бывшей жены. Бартоломе стоял за моей спиной с фотоаппаратом наготове, чтобы начать фотографировать духов, как только те появятся, и мне хотелось верить в это так же истово.

Шаман завершил мое очищение, обмахнув меня с головы до ног пятью священными листьями, а затем набрал полный рот agua florida – что-то вроде лечебного состава – и выплюнул ее на меня.

На всю церемонию у нас ушел час и сорок пять минут. По совету шамана я обежал вокруг пламени три раза, еще пять раз, еще тринадцать – но все еще не видел и не слышал никаких духов.

У меня закружилась голова, я дышал чистым ладаном, мои ноги горели. Интересно, можно ли было считать это душевным переживанием? Возможно. Бартоломе тоже ничего не почувствовал. Он был разочарован, но настроен философски.

– Многие люди обладают способностью чувствовать присутствие духов, – сказал он, – может быть, это особый дар, а может быть – проклятие.

В Гватемале я все еще продолжал беситься, частично из-за новозеландского отделения АПО, частично – из-за того, что отказался от сложных углеводов и алкоголя. У меня снова развилось «куриное бешенство», но мне удалось направить его в нужное русло. Целыми днями я говорил по-испански, а по вечерам смотрел испанское телевидение. Я даже пытался думать по-испански, но в таких случаях мои мысли были бы ограничены сентенциями вроде «Эта муха очень наглая» или «Твой нагуал требует раскаяния», поэтому для внутреннего употребления я решил оставить английский.

Я планировал встретиться с Клэр в Лондоне и вместе отправиться в Испанию, где я, как Хемингуэй, разговаривал бы с тореадорами и владельцами баров и делал бы правильные заказы в ресторанах. После месяца занятий с Бартоломе моих познаний в испанском языке оказалось достаточно для трехчасовой беседы с гватемальской женщиной во время полета в Лос-Анджелес. Даже таможенник сделал мне комплимент.

В Лос-Анджелесе я пересел на самолет до Лондона через Франкфурт, немного выпил и тут же заснул, а проснулся, когда самолет заходил на посадку. У меня заложило уши, и я постарался выровнять давление, выдыхая через зажатый нос. Левое ухо открылось, а правое осталось заложенным. Навсегда.

Приземлившись в Лондоне, я почувствовал, что у меня дрожат колени, цепенеют ноги, а голова словно ушла под воду. К тому моменту, когда я добрался до гостиницы, я не мог стоять. Я попробовал въехать в гостиницу, не вылезая из такси, но даже в тех пабах, куда я часто заглядывал, подобная попытка вызвала бы всеобщее недоумение.

Тогда все опасались тромбоза глубоких вен ног, и сотрудники гостиницы, убежденные, что у меня был «синдром экономического класса», вызвали скорую помощь. Две симпатяшки-медсестры отвезли меня в Паддингтонскую районную больницу. («Австралия? У меня там живет племянница. Там расчудесно!»)

Передо мною было еще где-то четыреста человек, ожидавших приема врача («Приятель, тебе просто повезло. В это время суток здесь всегда гораздо больше народа»), поэтому я тихо улизнул, сел в такси и вернулся в гостиницу.

На следующий день я практически оглох. Ко мне пришел доктор, сделал укол, от которого меня вырвало, и отправил на консультацию к специалисту. Тот предупредил, что у меня может быть опухоль мозга, и записал меня на компьютерную томографию. Также он опасался, что у меня может быть структурная аномалия черепа, из-за которой я никогда больше не смогу летать на самолетах. Я мысленно представил себе запутанный, невероятно дорогой, но очень приятный путь домой в Австралию через Европу, Азию и Тихий океан.

В моем черепе не нашлось никаких особых изменений, не было у меня и опухолей (или «перегибов»), и даже барабанная перепонка не разорвалась. У меня нашли «полную кохлеарную недостаточность» и стопроцентную утрату слуха на правое ухо, примерно десять процентов нормального слуха слева и дикий звон где-то посередине.

Специалист не знал, как сформулировать мой диагноз, и произнес фразу «такое случается».

Вместе с Клэр я полетел в Барселону, откуда мы направились на юг, в Андалусию. Где бы мы ни оказывались, мне было очень трудно общаться с местными жителями, потому что я едва их слышал.

Мы взяли напрокат машину на одиннадцать недель и поехали вокруг всей Франции. Когда люди спрашивают меня: «Были ли у вас какие-нибудь проблемы с ездой по дорогам Франции?» – я с уверенностью отвечаю им: «Вовсе нет». Но только потому, что я вообще не мог вести там машину.

Но как французский пассажир я испытал несколько совершенно неожиданных сложностей. Пока Клэр лениво подчинялась своим вялым рефлексам автомобилиста, мне приходилось делать одновременно массу сложнейших вещей: переставлять кассеты одной рукой, раскладывать автомобильный атлас другой, наугад переводить французские указатели и дорожные знаки и давать бесценные советы вроде «Кажется, нужно было повернуть там».

И кто это все оценил?

Мои способности навигатора были поставлены под сомнение после того, как я проложил маршрут от Тулузы до Вердена. Каждую гневную реплику моего водителя я воспринимал как героическое доказательство того, что история отомстит за меня. В эпоху великих открытий штурман был королем. Имя Васко да Гама живет и по сей день, но кто помнит имя путешественника, который вел его корабли?

Зануды могут заметить, что Васко да Гама умел пользоваться картой – и в этом, а также в огромной шляпе и заключается основное различие между мной и этим великим человеком. Я мог долго наслаждаться причудливым узором дорожной карты, где пути сливались и расходились, создавая при этом затейливый рисунок, подобный орнаменту на куполе мечети (только с символами ресторанов «Макдоналдс» и сервисных центров). Но я совершенно не мог соотнести рисунок на карте с объектами и дорогами реального мира.