Потом Фадеев помог Гроссману доработать и издать роман. В конце 1954 года он публично покается на Втором съезде писателей: «Я очень жалею, что проявил слабость, когда в своей статье о романе поддержал не только то, что было справедливым в критике в адрес этого романа, а и назвал роман идеологически вредным…»

На Андрее Платонове, которого он считал выдающимся писателем, Фадеев обжегся еще раньше, причем дважды. В 1929 году он опубликовал платоновского «Усомнившегося Макара» в «Октябре». Рассказ признали вредным, Фадееву пришлось каяться. В 1931-м с подачи Фадеева в «Красной нови» снова печатается Платонов — «Впрок. Бедняцкая хроника». Сталин обрушился на Платонова: написал на полях журнала «сволочь», а вместо «бедняцкая» — «кулацкая». Фадееву пришлось писать опровержение, объявить повесть Платонова «кулацкой хроникой», а ее публикацию — политической ошибкой. Но, так или иначе, открывал-то читателям Платонова именно он. И «Третий сын», и «Нужная родина» Платонова скоро будут опубликованы, и именно в «Нови». Фадеев выбьет ему квартиру. А в 1950-м предложит выделить больному туберкулезом писателю безвозвратную ссуду, чтобы тот смог переехать на юг.

В 1954 году Фадеев пишет бывшему сослуживцу по Забайкалью Булочникову: «Напишите, как получилось, что в 37–38 году Вы оказались вне партии. Может быть, я смогу помочь Вам словом и делом, — сейчас подходящее время для того, чтобы исправить то, что было несправедливым». При содействии Фадеева Булочников был реабилитирован, а уже после смерти писателя восстановлен в партии.

Еще один дальневосточник — писатель Виктор Кин (Суровикин), автор романа «По ту сторону». Расстрелян в 1937 (по другим данным — в 1938-м) году, жена Цецилия в том же году арестована, реабилитирована в 1955-м. Фадеев обращался по этому поводу к генпрокурору Руденко, и Цецилия Кин вскоре пишет ему: «Приношу Вам большую благодарность за то, что Вы откликнулись на мою просьбу, и счастлива сообщить Вам, что решением Военной коллегии Верховного суда СССР от 12/Х 55 г. дело Кина прекращено ввиду отсутствия состава преступления, и сейчас Кин будет посмертно восстановлен в правах члена партии».

В 1955-м Фадеев ходатайствует о писателе Иване Макарьеве, с которым был знаком еще по Ростову (Макарьев пробыл в заключении с 1936 по 1943 год, после освобождения жил в Норильске): «Не вижу оснований к тому, чтобы подозревать И. Макарьева в двойственности, и считаю его политически честным человеком». Того реабилитировали, восстановили в партии. В ноябре 1955-го он пишет Фадееву: «Дорогой Саша! На днях я вернулся оттуда, откуда не все возвращаются… Сам я… не тот уже Ванька Макарьев, которого ты знал, а больной и искалеченный старик. Ну да ладно, всё бывает в этом лучшем из миров!»

В апреле 1956 года хлопочет о реабилитации Лидии Багрицкой-Суок — вдовы поэта. В том же году в ответ на запрос прокуратуры о Певзнере на предмет посмертной реабилитации дает своему бывшему командиру отличную характеристику.

Этот список можно продолжать очень долго. Еще до XX съезда Фадеев написал десятки подобных писем. Можно представить, сколько ходатайств он написал бы в 1956–1957 годах, когда реабилитация приняла массовый характер.

Интересны девиации общественного сознания. Сегодня хорошо известна роль Хрущева в репрессиях — но он все равно считается «десталинизатором» и демократом. Тогда как Фадеев, два десятилетия вытаскивавший людей из лагерей и пытавшийся сделать общество гуманнее, остается сталинским сатрапом с окровавленными руками.

Едва ли заявления вроде «Фадеев не принял хрущевской оттепели» или «Фадеев испугался XX съезда» состоятельны — он-то как раз звал «оттепель», уже начинавшуюся и помимо Хрущева. Вряд ли XX съезд стал для него откровением. Всё было известно тем, кто хотел знать. А Фадеев не просто знал — в течение многих лет пытался смягчить репрессии и спасать их жертв. Если своей мученической гибелью несправедливо репрессированные литераторы искупили, причем с лихвой, все свои неоднозначные, скажем так, поступки, — то Фадеева надо простить тем более. Он-то вынес себе приговор сам — а мог бы и жить.

Не стань он главой Союза писателей, не выживи в суровые годы — возник бы совершенно иной миф о Фадееве. Погибни он в 1937-м — его числили бы по разряду жертв сталинизма: еще одного замучили большевики… Но он уцелел, и его отнесли к палачам, хотя и он — тоже жертва, да и вообще тогда палачи и жертвы легко и часто менялись местами.

Фадеев не был святым — святых вообще немного. Но не был и исчадием ада. Жуков, его внимательный биограф, писал в 1990-х, когда все стало можно говорить и многие архивы открылись: «Недруги Фадеева пишут как об очевидном, будто бы Александр Александрович… подписывал репрессивные документы на писателей, сфабрикованные в органах госбезопасности. Говорю честно, я не видел и ничего не знаю о таких фактах, хотя в свое время серьезно пытался выяснить эту ситуацию в компетентных органах». В примечании к книге Жукова, изданной в 1994 году, сказано: при подготовке текста к печати «стало достоверно известно, что ни под одним из репрессивных документов того времени подписи Фадеева нет».

Зато под множеством спасительных документов подпись Фадеева стоит. Здесь он действовал смело, зачастую в одиночку. Это настоящий подвиг — покруче, чем спуск японского эшелона под откос. И вот тут-то его подпись нередко становилась и решающей, и единственной.

Фадеев был прокурором только самому себе. Другим он был адвокатом. Списка посаженных Фадеевым нет, но список спасенных им — огромен.

Перед войной Фадеев добился отпуска. Засел за «Последнего из удэге» — но тут началась война.

22 июня он выступает на митинге московских литераторов: «Писатели Советской страны знают свое место в этой решительной схватке!»

Действительно — знали. Лучшие писатели стали военкорами: Эренбург, Толстой, Симонов, Шолохов, Леонов… И сам Фадеев, конечно.

Автор «Танкера „Дербент“» Юрий Крымов погиб в бою под Киевом. Военкор Евгений Петров погиб в авиакатастрофе. Поэта Мусу Джалиля, сотрудника армейской газеты «Отвага», казнили фашисты. Арсений Тарковский, не подлежавший призыву по здоровью, сумел добиться направления в действующую армию, был ранен разрывной пулей и потерял ногу.

На войну правдами и неправдами рвался комиссованный Гайдар — и добился своего: стал военкором «Комсомолки», попал в партизанский отряд и погиб в бою.

Стремился на передовую Эммануил Казакевич, знакомый Фадееву по Биробиджану, хотя был, в отличие от Гайдара, совсем, казалось бы, не вояка — очкарик, «белобилетник». Начав с писательской роты народного ополчения, Казакевич сумел попасть в разведку. Ходил в тыл врага, дослужился до начальника разведки дивизии, навоевал четыре боевых ордена. С «Окопов» военного инженера Некрасова и «Звезды» разведчика Казакевича началась проза, которую так и назвали — окопной.

Фадеев оставаться в тылу не считал возможным — даже несмотря на заботы, свалившиеся на начальника советской литературы. С фронтов он даст около двадцати газетных материалов. Не то чтобы в этом был какой-то исключительный героизм. Но все-таки глава Союза писателей мог и не ездить, нашлись бы другие заботы (и находились).