Неужели когда-либо на земле жила женщина, которую любили сильнее и которая была счастливее меня?

Мы занимаемся любовью, мы спим, едим, разговариваем, прогуливаемся, взявшись за руки, по парку, благо погода стоит необыкновенно теплая. Такое впечатление, что, окруженные морем ненависти и опасностей, мы с Акселем оказались на островке, где правят бал безмятежность и любовь.

Сегодня утром я проходила мимо длинной зеркальной панели и неожиданно для себя самой осмелилась бросить взгляд на свое отражение. В последнее время я редко смотрюсь в зеркало, вид измученного и бледного лица действует на меня угнетающе. И тут, к своему изумлению, я увидела сияющую, счастливую женщину, на впалых щеках которой проступил слабый румянец. Глаза у меня живые и яркие, и в них даже стал заметен озорной блеск, которым они искрились когда-то давным-давно.

Ах, Аксель, ваша любовь способна творить чудеса!

27 февраля 1792 года.

Сегодня после полудня Аксель отбыл в Брюссель. Мы живем надеждой, что в течение следующих нескольких месяцев армия шведского короля Густава или войско, собранное Стан-ни и Шарло, освободят нас. А пока что мы обратились к рыцарям «Золотого кинжала» с просьбой о защите. Лейтенант де ля Тур, который продолжает бывать во дворце в качестве рабочего, неустанно оберегая мой покой, заверяет, что примерно пятьдесят рыцарей из четырех сотен, загримированных под парижан-революционеров, постоянно находятся в непосредственной близости от дворца. Они разработали целую систему сигналов, так что в случае опасности окажутся рядом через несколько минут. Я неизменно держу при себе оловянный подсвечник, с помощью которого получаю и отправляю сообщения.

22 марта 1792 года.

Сегодня я позвала Софи, чтобы она помогла мне одеться, и с ее помощью втиснулась в жесткий корсет, сшитый из двенадцати слоев толстой тафты.

– Но вы же всегда недолюбливали корсеты, – заметила она, застегивая многочисленные крючки у меня на спине. – Кроме того, вы так похудели, что он вообще вам не нужен. – Софи обрела несвойственную ей язвительность и резкость, а манеры ее стали бесцеремонными и даже грубыми.

Дело в том, что Амели и неотесанные народные горничные постоянно ее высмеивают и издеваются над ней. Она, бедняжка, хотя и старается изо всех сил в таком враждебном окружении сохранить присущее настоящей леди достоинство, но я-то знаю, что грубые насмешки глубоко ранят ее и она едва сдерживается, чтобы не вспылить и не сорваться. Вот уже много месяцев я стараюсь уговорить ее эмигрировать, но она упорно отказывается оставить меня одну. Ее верность очень дорога мне, и у меня не хватает слов, чтобы выразить свою признательность.

– Это не просто корсет, – возразила я. – Он сделан по специальному заказу.

Когда она застегнула последние крючки, я подошла к своему платяному шкафу и достала нож, который там прятала. Я попросила Софи закрыть дверь и запереть ее на замок, чтобы не дать возможности Амели ворваться в комнату в самую неподходящую минуту (что она проделывает часто и бесцеремонно, должна признаться), после чего протянула нож Софи.

– А теперь ударь меня, – попросила я, закрывая глаза и храбро становясь перед нею в ожидании удара.

– Что?

– Я сказала, попробуй заколоть меня.

Она выругалась по-немецки, и я не стану повторять ее слова.

– Будучи твоей госпожой, я приказываю тебе изо всех сил ударить меня ножом в грудь.

С жалобным криком, которого я от нее никогда не слышала, Софи попыталась ударить меня острием ножа, но все ее усилия привели лишь к тому, что лезвие сломалось, наткнувшись на крепкую броню защитного корсета.

Я рассмеялась.

– Видишь, дорогая моя Софи, я еще не сошла с ума, хотя ты наверняка подумала именно так. Этот корсет спасет мне жизнь. Его не пробьет даже пуля. И я заказала точно такой же для Людовика.

Я услышала сдавленный звук. Софи рыдала, закрыв лицо руками. Я была поражена до глубины души. Никогда ранее мне не приходилось видеть свою здравомыслящую, практичную, умелую Софи в слезах. И тут до меня дошло, что я проявила поразительное легкомыслие и бездушие, потребовав от нее доказать неуязвимость корсета, нанеся мне удар в грудь. Я знала, что нож не причинит мне вреда, а она-то даже не подозревала об этом!

– Ах, ваше величество, – пролепетала она сквозь слезы, – я так боюсь за вас!

В это мгновение я сообразила, как сильно она нервничает и беспокоится обо мне, равно как и то, как храбро она скрывала от меня свои тревоги, пряча их под маской нетерпения и раздражительности.

– Милая моя Софи, – воскликнула я, обнимая ее, – что бы я без тебя делала! Как я благодарна судьбе за то, что ты рядом со мной. Но тебе не нужно волноваться, в самом-то деле. Уверяю тебя, нас вот-вот спасут. Уже скоро.

Из соседней комнаты донеслось хриплое пение. С недавних пор народные горничные добавили к своему репертуару новую песню, сочиненную жителями Марселя, которые прибывали в Париж для участия в обороне города.

– К оружию, граждане! – горланили они. – Стройтесь! Пойдем маршем вперед! И пусть наши поля удобрит грязная кровь знати!

Я застонала, немелодичные звуки резали мне слух.

– О нет, только не это!

Софи слабо улыбнулась, но потом на лице ее появилось серьезное выражение, и она посмотрела мне в глаза.

– Если бы здесь сейчас оказалась ваша мудрая матушка, ваше величество, то она сказала бы вам, чтобы вы не возлагали особых надежд на корсеты или иллюзорных спасителей с другой стороны границы. Она бы сказала: «Доверьтесь мужчине, который любит вас, и уезжайте с ним».

– Акселю.

– Конечно.

– Мы уже один раз бежали, прошлым летом. Помнишь? Вот только далеко сбежать не удалось. Солдаты Национальной гвардии поймали нас и заставили вернуться.

Софи понизила голос.

– Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Уезжайте с этим шведом одна. Я увезу детей. Предоставьте короля его судьбе.

– Софи, если я поступлю так, как ты предлагаешь, то никогда себе этого не прощу.

– Король хотел бы знать, что вам с детьми ничего не грозит, и что вы находитесь под надежной защитой.

– За все это страшное время, с самых первых дней, когда нам стала грозить опасность, он ни разу не пришел ко мне и не предложил спасаться одной.

Софи поджала губы и ничего не сказала, но в ее глазах промелькнуло презрение.

– Я не стану говорить ничего плохого о своем сюзерене. Однако иногда мне хочется, чтобы он проявлял больше здравого смысла.

На это нечего было возразить, посему я попросила Софи помочь мне снять тяжелый корсет и спрятать его в шкафу среди моих нижних юбок.

Я обратила внимание, что остаток сегодняшнего дня она вела себя не так язвительно, как обычно.