Внимательно вчитавшись в ломоносовские письма Шувалову, замечаешь, однако, что «нижайшие просьбы» ученого частенько звучат как инструкции. При всей своей резкости, Ломоносов, когда хотел, мог великолепно соблюдать внешний ритуал общения — но так, чтобы он оставался только ритуалом. «Предстатель муз» на деле был зачастую (по крайней мере, на первых порах) лишь исполнителем предначертаний своего почтительного и учтивого учителя. Последний же, и общаясь с вельможами, знал себе цену и при случае мог вежливо, но решительно одернуть «патрона». Да Шувалов и сам был слишком умен и благовоспитан, чтобы обходиться с прославленным ученым свысока… Ломоносовым он искренне восхищался и, судя по всему, вполне отдавал себе отчет в том, кем бы он мог стать, если бы не ломоносовские уроки, идеи и прожекты: просто хорошеньким наложником стареющей государыни, игрушкой в руках честолюбивых родственников. Ломоносов был почтителен в письмах — но вот как писал сам Шувалов Ломоносову: «Усердие больше мне молчать не позволило и принудило вас просить, дабы для пользы и славы Отечества в сем похвальном деле[88] обще потрудиться соизволили и чтоб по сердечной моей охоте и любви к российскому слову был рассуждениям вашим сопричастен, не столько вспоможением в труде вашем, сколько прилежным вниманием и истинным доброжелательством. Благодарствую за вашу ко мне склонность, что не отреклись для произведения сего дела ко мне собраться…» Это что угодно, но не обращение высокомерного вельможи к покровительствуемому им образованному плебею.

Ломоносов и Шувалов сделали сообща немало. Но нет оснований сомневаться, что двух таких разных людей связывали не только общие дела, но и искренняя взаимная привязанность. Некоторые важные подробности детства и юности Ломоносова известны нам из писем «его превосходительству» Ивану Шувалову. А непринужденные и даже грубоватые шутки, которые Ломоносов временами, вдруг забывая все церемонии, отпускает в этих письмах, могли быть допустимы лишь в общении между друзьями.

У Шуваловых было много недоброжелателей: и Разумовские, и канцлер Бестужев-Рюмин, и генерал-прокурор князь Яков Шаховской, и двор цесаревича Петра Федоровича и цесаревны Екатерины Алексеевны (в это время не любящие друг друга и неверные друг другу супруги еще были политическими единомышленниками)… Союзниками же их были графы Воронцовы: Михаил Ларионович (1714–1767), с 1744-го вице-канцлер, сменивший в 1758 году Бестужева в качестве канцлера, и его старший брат Роман. Граф Михаил Воронцов был вторым, наряду с Шуваловым, «патроном» Ломоносова (хронологически — первым: его общение с ученым началось еще в середине 1740-х годов; ему был посвящен перевод «Вольфианской физики»). Муж Анны Карловны, урожденной Скавронской, двоюродной сестры Елизаветы, участник дворцового переворота 1741 года, он считался весьма влиятельным при дворе человеком.

Речь шла не просто о борьбе придворных группировок. Шуваловы (особенно Петр Иванович) были сторонниками промышленного развития страны — того не имеющего аналогов государственного индустриального феодализма, который начал развиваться в России при Петре Великом. Ломоносову это, по всей вероятности, импонировало, потому что такой путь развития способствовал естественно-научным исследованиям и их государственному финансированию.

Основная масса дворян хотела другого. Они мечтали о том, чтобы государство гарантировало им вечное и исключительное владение землями и крепостными, освободив при этом от обязательной службы. «А Россия паче всего на земледелие уповати должна, имея пространные поля, а по пространству земли не весьма довольно поселян… Тамо полезны фабрики, где мало земли и много крестьян…» — писал Сумароков. Разумеется, при этом он апеллировал к несчастным крепостным, которых фабрики превратили в каторжников. Нельзя сказать, что это совсем не соответствовало истине.

Кроме того, назревала большая европейская война, и все ее потенциальные участники стремились склонить Россию на свою сторону. В России же спорили сторонники разных внешнеполитических союзов. Шуваловы были франкофилами, Бестужев-Рюмин склонялся к союзу с Англией, а цесаревич Петр Федорович был, как известно, горячим приверженцем прусского короля Фридриха Великого.

Впрочем, тому же Сумарокову резко отрицательное отношение к Петру Шувалову (на которого Александр Петрович не постыдился написать злобную эпиграмму, когда тот лежал на смертном одре) не мешало пользоваться, как и Ломоносову, покровительством его двоюродного брата. Роскошный дворец, построенный в 1753–1754 годах для Ивана Шувалова архитектором Чевакинским на Итальянской улице, был доступен и для него.

6

Вызов Ломоносову первым бросил не Сумароков, а один из его учеников — Иван Елагин. Об этом человеке стоит рассказать поподробнее.

Иван Перфильевич Елагин (1725–1794) в зрелые годы, при Екатерине, был директором императорских театров, членом Российской академии, опубликовал исторический трактат «Опыт повествования о России», много переводил, был первым владельцем Елагина острова в Петербурге, но прежде всего он вошел в историю как один из деятельнейших российских масонов второй половины XVIII века. Здесь не место подробно касаться истории масонства, которое именно в 1750-е годы стало важным фактором политической жизни. Многие активные участники событий 1762 года — и со стороны Петра III, и со стороны Екатерины — были вольными каменщиками. Позднее сложилась легенда о том, что основателем масонства в России был сам Петр Великий. Родство масонских жизнестроительных идей с петровским сверхпроектом очевидно. Но так получилось, что первыми русскими масонами были люди, как раз стремившиеся от этого сверхпроекта освободиться, мечтавшие о вольной жизни в своих имениях и вольных странствиях по свету. Масоном был Сумароков, но не Ломоносов. Ко всему прочему, петербургские масонские ложи были связаны с лондонскими и берлинскими (а последние возглавлял лично Фридрих Великий) и, естественно, объединяли сторонников соответствующих групп влияния. Члены «французской партии» были им враждебны. Впрочем, Роман Воронцов принадлежал к вольным каменщикам.

В 1750-е годы Елагин был всего лишь небогатым молодым дворянином, использующим свои масонские связи, в том числе и в карьерных целях. А кроме того, он был начинающим поэтом. Писал он в разных жанрах; между прочим, соревновался с Барковым в переводе знаменитой своей непристойностью «Оды к Приапу» французского поэта Пирона. Но вскоре такие соревнования между ним и одним из поэтов ломоносовского круга стали невозможны.

Первый укол Ломоносову Елагин нанес еще в самом начале 1750-х годов, написав пародию (сумароковцы любили этот жанр!) на трагедию Ломоносова «Тамира и Селим». Трагедия эта была написана не по своей воле. Посмотрев «Хорева», Елизавета стала горячей театралкой. Сумароков к 1750 году написал еще одну трагедию («Синав и Трувор») и три комедии, но этого репертуара явно не хватало. Ломоносову и Тредиаковскому спешно приказано было сочинить по трагедии.

Ломоносов закончил работу в ноябре 1750 года. В отличие от Сумарокова, чьи пьесы представляют собой чистой воды «фэнтези», с условными именами, заимствованными из летописей, Ломоносов, который в это время уже активно занимался русской историей, решил основать свои вымыслы на реальном историческом факте. В летописи сказано, что Мамай после Куликовской битвы бежал в Крым, в Кафу (Феодосию), и был там убит «от своих». Ломоносов попытался реконструировать это событие. Действие его пьесы происходит в Кафе, которая у Ломоносова оказывается столицей Крымского ханства[89]. Кафа осаждена Селимом, сыном багдадского халифа, который начал войну, раздраженный набегами крымских пиратов. Город остался без защиты: сын крымского хана Мумета, Нарсим, отправился с войском на помощь Мамаю, которому обещана в жены дочь Мумета Тамира. Мумет соглашается наказать разбойников, и Селим снимает осаду. Тем временем между ним и Тамирой вспыхивает любовь. Однако Мумет не может нарушить слова, данного Мамаю… Наконец, сам Мамай прибывает в город с ложной вестью о своей победе.