Манштейн, хорошо знавший настроения в 6-й армии, старался держать Паулюса в неведении о положении на фронтах.

Хотя 6-я армия была глубоко разочарована в Манштейне, который в трудные дни бросил ее на произвол судьбы, Паулюс и Шмидт в этой отчаянной ситуации предприняли еще одну попытку побудить его к каким-либо действиям. Они уполномочили командира 9-й зенитной дивизии генерал-майора Пиккерта вылететь в штаб группы армии «Дон» и подробно доложить фельдмаршалу фон Манштейну о катастрофическом положении окруженной армии. В последние дни к нам прибыло еще меньше транспортных самолетов, чем обычно. Голод царил в котле. Пиккерт должен был добиться наконец у Манштейна улучшения снабжения по воздуху, чтобы хоть немного облегчить тяжелое положение 6-й армии.

По сути дела, этот шаг армейского командования был таким же самообманом, как и некоторые прежние его действия. Зато он имел другое, неожиданное последствие: генерал Пиккерт не вернулся в котел. Перед вылетом он заверил своего начальника оперативного отдела, а представляясь по случаю убытия, и генерал-полковника Паулюса, что прилетит назад тотчас же по выполнении задания. Однако мы ждали его напрасно. Вскоре от Пиккерта поступила радиограмма:

«Прошлой ночью кружился над Питомником, попытка приземлиться не удалась, вынужден возвратиться».

В ту же ночь другие самолеты приземлились в Питомнике. Мы были возмущены. Однако против господина Пиккерта тогда ничего предпринято не было.

Я сидел в своем блиндаже и перелистывал бумаги, которые принес мне обер-фельдфебель Кюппер. Среди них были листовки противника. Я небрежно отодвинул их в сторону.

Мои мысли витали между Германией и фронтом. Если бы мои родные дома знали, что происходит здесь, в степи между Волгой и Доном, если бы они видели эти запавшие, отмеченные печатью голода, почерневшие от грязи и мороза лица… Но оперативные сводки главного командования звучали все еще обнадеживающе. Ни одного слова об ужасах этой битвы на уничтожение!

Уже несколько недель я не видел газет, не получал известий от жены и дочери. Как они беспокоятся обо мне! Что будет с ними, когда они получат ужасное известие о нашей гибели?

Автоматически я протянул руку к листовкам. Сначала я почти машинально перебрал их, затем начал читать. Имена подписавшихся Вальтера Ульбрихта, Эриха Вейнерта и Вилли Бределя были мне мало знакомы. Я знал только, что это коммунисты-эмигранты. Тогда это не служило для меня хорошей рекомендацией. Но то, что они писали, было не лишено смысла. Их язык был прост и убедителен, и они удивительно хорошо были осведомлены о нашем положении. Им было известно, что мы страшимся плена и что мы верим обещаниям Гитлера вызволить нас из котла.

Во всех листовках указывалось, что Гитлер и Главное командование сухопутных сил лгут и обманывают нас, обещая спасти из смертельных тисков окружения: у них нет больше возможности сделать это. Верховное командование вермахта спекулирует на том, что мы не в состоянии составить правильное представление об общей военной обстановке.

В одной из листовок содержались точные данные о понесенных нами в последних боях потерях в материальной части. В других речь шла о том, что Гитлер предал немецкий народ, что умирать бессмысленно, а дальнейшее сопротивление безнадежно. В одном месте говорилось примерно следующее: здесь, у нас, находятся немецкие военнопленные. Немедленно прекращайте сопротивление! Это единственный выход, чтобы спасти себе жизнь.

Я перебирал листовки. Рассуждая трезво, я вынужден был признать, что иногда и сам приходил к тем же выводам. Последние обещания Гитлера, Главного командования сухопутных войск и Манштейна — разве они не были пустыми? Ничего, решительно ничего не выполнено из того, что нам обещали в напыщенных выражениях…

Однако можно ли доверять этим немцам, которые обращаются к нам из лагеря противника? Разве это не коммунисты, предавшие свое отечество? Конечно, с военной точки зрения они правы: это говорил мне мой опыт, мой рассудок. Но, как солдат и офицер, я отклонял эту пропаганду, потому что она подрывала боевой дух немецких войск.

Мое внимание привлекла другая листовка. Паулюс утверждал, что смысл нашего дальнейшего сопротивления состоит в том, чтобы дать возможность группе армий «А» на Кавказе избежать угрожавшего ей окружения.

В листовке же говорилось, что эта группа армий находится уже в районе Ростова. Не был ли Паулюс введен в заблуждение? Не умышленно ли Манштейн держит в неведении командующего 6-й армии? Это было бы слишком!

Я не видел выхода из лабиринта, в который завело меня чтение листовок. Наконец в одной из листовок я прочитал имена трех офицеров, которые якобы еще в 1941 году попали в советский плен: капитана д-ра Хадермана, обер-лейтенанта Харизиуса и обер-лейтенанта Рейера. Я был озадачен. Доктор Хадерман, очевидно, являлся резервистом. Я вспомнил гессенский городок Шлюхтерн. Там, будучи школьником, я познакомился с гимназистом по фамилии Хадерман. Позднее он стал филологом. Однако фамилия еще ни о чем не говорит. Будто бы эти три офицера обращались по ночам к нашим солдатам через мощную говорящую установку. Таким образом, подтверждалось то, что рассказывал мне 10 января лейтенант с южного участка котла.

Черт побери! Кому же верить? Лучше бы Кюппер избавил меня от этих вещей. Я позвал его.

— Зачем вы положили мне на стол эти листовки?

— Я думал, господин полковник, что они заинтересуют вас, — ответил он.

— Вы ведь тоже прочитали их, Кюппер. Каково же ваше мнение? Можете говорить откровенно, — добавил я, заметив, что Кюппер медлит с ответом.

— Так точно, господин полковник, мы прочитали листовки. По рассказам связных, приказ сдавать все найденные листовки выполняется только формально. Хотя едва ли у кого хватит смелости перейти на сторону Красной Армии, постепенно одерживает верх мнение, что русские не расстреливают военнопленных. Связной IV армейского корпуса говорил, что вчера ночью из русских окопов к ним обращался через громкоговоритель солдат 371-й пехотной дивизии, которого знают многие.

— Говорят ли солдаты штаба между собой об этих листовках, Кюппер?

— Как раз в эти дни по поводу листовок много споров. Одни относятся к ним отрицательно, другие раздумывают над тем, что там написано, а то даже и защищают эти утверждения. Во всяком случае, почти никто не верит, что в плену расстреливают.

Кюппер ушел. Делать мне было, в сущности, нечего, и я погрузился в глубокое раздумье. Задумчивым или, вернее, встревоженным был и Паулюс, который некоторое время спустя вызвал меня к себе. Обер-лейтенант Циммерман дал понять, что, по-видимому, у генерал-полковника возникла потребность поговорить со мной.

Когда я вошел, Паулюс сидел за письменным столом, подперев голову, правой рукой поглаживая лоб. Я уже знал эту его привычку. Почти всегда в это время его лицо особенно сильно подергивалось.