польских панов, немногочисленных, которые приходили поклониться ему и приносили новости на первый взгляд благоприятные.

Теперь, когда Карл XII вторгся уже в Саксонию, когда Август выслал уполномоченных, чтобы заключить мир под какими-нибудь, хоть под самыми тяжёлыми, условиями, лишь бы освободить наследственный край, оставшиеся в Польше немногочисленные шведы могли с трудом удержаться; подкрепления царя Петра подходили, собранная армия короля, который уже в мыслях отрёкся от короны, в несколько раз превосходила силы шведов и их партизан.

Теперь, когда победа была ни на что непригодна, Август почти наверняка рассчитывал на неё, по мнению всех, был сильным. Была это новая ирония судьбы.

– Хоть бы трактат и перемирие были подписаны, хоть бы я их ратифицировал, – шепнул он Флемингу, – ничего разглашать не нужно, примем, вызовем даже столкновение, а ежели выиграем битву, спасём честь.

Он положил палец на уста.

После завтрака выдали вдруг приказ выезжать из Барщева. Приведённый им в движение королевский лагерь, двор, челядь немедля начали собираться к отъезду.

Флегматичный стольник Барщевский, жена которого, не переставая бранить и проклинать короля, металась в тёмной комнате на фольварке, выдумывая, когда вошёл её муж.

– Ну видишь, дорогая Терени, – начал он с порога, – всем этим мучениям приходит конец, а что в лесу удалось спрятать, останется целым. Король уезжает… уже ему коня седлают. Я видел сам, собственными глазами.

Сорвалась стольникова молнией.

– Выезжает! – крикнула она, побежав к двери. – Не пущу его так сухо… провожу кулаками до ворот… и проклятиями…

Стольник, сложив от испугу руки, хотел встать перед ней на колени, она оттолкнула его, он даже закачался.

– А! Ты! Старый гриб!

В самое время она оказалась на дворе.

Август в парадном дорожном костюме садился на коня, когда стольникова, в чепце набекрень, с обеими стиснутыми и поднятыми вверх кулаками подскочила почти под копыта его иноходца.

– Езжай! Езжай! – начала она кричать. – Езжай, чтобы свернул себе шею, разбойник! Счастливого пути на дно ада! Чтоб тебя молнии преследовали, чтоб тебя…

Король не понял ни слова, но мимика пани стольниковой была такой выразительной, лицо, огненные глаза, почти запенившиеся губы не позволяли сомневаться, что его не благословляла… Множество особ, полный двор любопытных смотрели на эту сцену.

Что же король мог поделать с женщиной?

Он нашёлся с необычайным остроумием, губы его улыбнулись, он снял шляпу и начал как можно ниже кланяться. Чем больше нападала на него пани Барщевская, тем король ниже ей кланялся, благодарней улыбался, а товарищи его, видя короля в таком хорошем расположении, все, следуя его примеру, снимали шляпу и кланялись стольниковой.

Мало там, наверное, было таких, кому хотелось смеяться, но смех короля был заразительным, и разве могли его придворные ему не подражать.

Ещё сильней раздражённая этой насмешкой, которой её собственная челядь была свидетелем, стольникова провожала, подскакивая и ругая Августа, прямо до выломанных и сожжённых стражей короля последней ночью ворот. Только там силы ей изменили, и когда муж подбежал, чтобы её оттащить и освободить, опасаясь солдат, она упала в его объятия с криком и ироничным смехом.

Было это одно из последних прощаний с Польшей, которую олицетворяла пани стольникова Барщевская. Король, которого улыбающееся лицо довело его аж до ворот, надел на голову шляпу и выдал какой-то приказ личной страже.

Все саксонцы уже вышли из сараев, загонов и строений, которые занимали, когда вдруг начался пожар с четырёх углов зданий, пламя поднялось вверх и Барщев до вечера выгорел дотла.

Король направлялся к Калишу, против шведов, имея в помощь князя Меньшикова, присланного царём Петром.

За Просной стояло семь тысяч шведов с генералом Мардельфельдом, при котором были воевода Киевский, Любомирский, подкоморий и обозный Потоцкий, коронный писарь. Август вряд ли решился бы на это предприятие, хоть сил у него было больше, если бы жадный до боя и добычи Шмигельский, самый храбрый из его партизан, силой не потащил его за собой.

Так король в то время, когда уже его уполномоченные подписали позорный трактат, первый раз одержал блестящую победу, а саксонцы взяли огромную добычу на поле боя.

На третий день после битвы Август в препышном рыцарском наряде, окружённый двором, сверкающим от золота, ведомый светящимся от триумфа Брандтом, выехал выехал на поле боя, устланное трупами, раненными и умирающими.

Здесь трагически повторилась сцена, начатая в Барщеве, которая на короля, так же как и первая, не произвела ни малейшего впечатления. Умирающие вскакивали при виде его, угрожая ему окровавленными кулаками и бормоча проклятия, которые смерть на их дрожащих устах пресекала.

«Удивительно то, – пишет свидетель-современник, – что, где проезжал король, там эти раненые, хоть ужасно простреленные, некоторые без рук, у иных была отсечена половина головы, при виде короля вскакивали, одни вставали, другие садились и говорили что-то губами, ругая его… Это зрелище было поистине страшным, но короля это совсем не расстроило».

Какая картина, какая история! Неслыханная жестокость саксонцев осталась в памяти надолго!

«Саксонцы безбожно обходились с поляками, обирая их, – пишет тот же свидетель-современник. – Обнажив до рубашки пана Лося, Львовского судью, ротмистра панцирной хоругви, когда он им драгоценного перстня с пальца дать не хотел, или не мог, а саксонский солдат, откоммандированной для этой безбожной драмы грабежа, заметил у него этот перстень, хотел его вместе с пальцем отрезать, и уже штыком его пилил, когда Лось позвал на помощь генерала Брандта… и однако перстень должен был отдать.»

Другие отдали жизнь.

С этого времени, которое в истории позже записалось грустным и непонятным предисловием, от Саксонца и до Ласа, осталась эта крестьянская шутка, которую приводит Отвинский:

Близ озера Гопла шёл отряд кавалерии; холопа, взятого в проводники, они спросили, какая сторона ему казалась лучше: саксонская или шведская? Холоп в страхе, не зная, на какой стороне они были, обеспокоился ответом. Боялся оскорбить.

Чем дольше он молчал и оттягивал, тем больше кавалеристы настаивали. Проводник же, вздыхая, шептал только:

«Угадай, Иисус, кто Тебя бьёт?» Начали солдаты вынуждать его к ответу, взялся поэтому бедняга за разум.

– А, милые паны, человек бы хотел, чтобы вся шведская сила сделалась таким вот озером молока, как наш Гопло, саксонские же господа стали бы хлебом… и пусть потом дьявол хлеб этот в молоко покрошит и выпьет до капли.

Имхоф и Пфингстен, прежде чем доехали из Дрездена в Альтраштадт, когда разошлась весть об их полномочиях, были окружены всем измученным саксонским дворянством, страдающим за своего курфюрста, проклинающим Польшу и требующим от своих, чтобы спасали родину не глядя на Августа.

Время было, кричали, чтобы отвечал тот, кто был