Другой старичок, выпятив губы, насвистывает несколько тактов.

— Хороший был марш! — растроганно говорит один старик.

— Просто замечательный был марш! — еще растроганнее восклицает второй.

— И «Победу» помнишь?

— И «Победу» помню. Как же! И «Злату Прагу», — начинает перечислять первый.

— Прекрасные марши были.

— Отличнейшие марши… Слыхал я, будто в Грушковце и по сю пору «Злату Прагу» играют, — сообщает первый, помолчав.

— «Злату Прагу»? — переспрашивает второй.

— И «Злату Прагу» и «Победу», — отвечает первый. — И ты знаешь, Йожка, на ком все держится?

— Да на ком там оркестр держаться может? На старом За́грушке только. Когда он молодой был, кое-что усвоил и ничего не перезабыл.

— На нем весь духовой оркестр держится, — повторяет первый и снова растроганно качает головой.

— Потянет еще немного — и конец. Совсем дряхлый стал.

— В прошлый четверг ждал я поезда в Ше́нквицах…

— В Ча́никовцах, — поправляет второй.

— В Шенквицах…

Шенквичанам название «Чаниковцы» не нравится, вот они и называют свою станцию по-старому.

— Ждал я там поезда, наконец примчался он с грохотом… И тут из одного вагона выскакивает Загрушка, а за ним остальные музыканты посыпались. Не все еще на перрон выбраться успели, а кто-то уже Загрушку за полу дергает.

— Грянем, что ль? — прогудел этот дядька.

— Грянем! — ответил Загрушка.

— Что ж мы отхватим? — спросили музыканты.

— Отхватим-ка «Злату Прагу»…

Я и опомниться не успел, а музыканты уже в круг стали да как грянут. Пассажиры из вагонов в окна высунулись, на перроне со всех сторон оркестр обступили.

— Что тут такое, что за музыканты? — спрашивают.

— Из Грушковца музыканты. Знаете небось старого-то Загрушку?

— Загрушку? Это какого?

— Капельмейстера.

— А едут они откуда? — спрашивают пассажиры. — Со свадьбы, что ли?

— Зачем со свадьбы! В Цифере на похоронах играли!

— На похоронах? Вот тебе и раз! А тут этакую веселую завели?

— Сами слышите. Покойнику сыграли, теперь живым играют.

— Кому же они играют?

— А всем. Это вам не филармония. Филармония только для радио играет да тем, кто в Братиславе живет. А грушковецкий духовой оркестр — хоть кому сыграет.

— Ну-ну! Так ведь это разные вещи!

— Понятно, что разные. Грушковецкий оркестр играл в Цифере, а филармония в Цифер не приедет.

Первый старичок и сказать не успел, а второй уже смеется.

— Духовой оркестр играл в Цифере, а в Цифер филармония не приедет! — еще раз повторил первый.

Потом он глянул на своего приятеля, увидал, что тот смеется, и давай сам смеяться. Сначала потихоньку, а потом все громче и громче. Беззубый рот разинул и глаза выпучил так, что слезы брызнули.

Все на улице видели, как они от смеха за живот держатся. Я и сам их видел, а потому могу вам все это рассказать.

ГЕЛИКОН

Я стоял у Ри́зика и ждал, когда набежит вода в ведро. Я порядком озяб и начинал злиться на святого Флориана. Это из-за него вода текла медленно, словно он позволил ей замерзнуть за ночь и только сейчас спохватился воду оттаивать. Вот стою я так, на пальцы дую, на деревню поглядываю. И вдруг, откуда ни возьмись, старый Загрушка из-за церкви выходит. Я сразу его узнал: он ходит, с ноги на ногу переваливается, того и гляди, упадет еще. «Прощай тогда весь оркестр! — думаю. — И куда ты такую огромную трубу тащишь?» А нес он на плече ту большущую трубу, которую вы, уж конечно, видали в оркестре. Шагал он по дороге, и вид был у него ужасно важный. Все, кто стоял на улице, с любопытством на него поглядывали. Сегодня праздника, кажись, никакого нет? Или, может, процессия какая-нибудь будет?

А мое ведро тем временем наполнилось. Я взял его обеими руками и осторожно поставил на землю. «Посмотрю-ка еще на старика», — думаю, а он сам, да чудно как-то, на меня поглядывает. Неподалеку остановился и глаз с меня не сводит. «Ну что ты на меня так смотришь?»

И вдруг он меня спрашивает:

— Сколько лет-то тебе?

— Что?

— А ты разве оглох?

— Почему оглох?

— Я ведь спросил, сколько лет тебе.

— Одиннадцать.

— Одиннадцать?.. Всего одиннадцать? Маловато.

— Почему же маловато?

— Мал еще, — говорит он словно про себя, а сам глаз с меня не спускает.

Мне-то все-таки холодно, стоять никак нельзя. И ведро надо скорей домой отнести. А тут он меня остановил:

— Послушай! Ты сможешь эту трубу носить?

— Отчего же не смогу?

— Да я не о том, чтобы ты ее сейчас же и понес. Я вообще спрашиваю: сможешь ли ты ее носить Первого мая, или там в престольный праздник, или, скажем, осенью, когда всякие торжества устраиваются — ну, уборка винограда, что ли, или демонстрация, или кто-нибудь день рождения справляет? Ведь в день рождения оркестр должен играть. В день святого Йозефа, на Яна, на Ви́нцента, на Елену играть приходится. Знаешь, кто такой Винцент был?

— Винцентов много было.

— Правильно. Много их было, да и в нашей деревне тоже немало найдется. Человек семнадцать, а то и все двадцать пять наберем. Двадцать пять Винцентов! Гм… Значит, говоришь, унесешь эту трубу?

Я покосился на дядюшку Загрушку и слегка пожал плечами. А он продолжал:

— Но знаешь, парень, это еще не все. Ты вот что мне скажи: научишься ты чему-нибудь на этом музыкальном инструменте? Погудеть денек-другой — и до свиданья, таких-то сколько хочешь! Но если кто вздумает этот инструмент у себя завести, тот должен во всякий день недели упражняться, учиться…

Дядюшка Загрушка говорил очень обстоятельно, и мне волей-неволей вспомнилось, как еще несколько лет назад отец повел меня в музыкальную школу определять, а меня принять не захотели. Был там этакий краснолицый человек. Такой красный, будто только что выпил красного вина. Он что-то такое бренчал на рояле и все заставлял меня петь.

«У этого парня вообще нет слуха!» — заявил он в конце концов.

«Как же это так — нет слуха?» — заволновался отец.

«Нет, и все тут!»

«Гм… гм… — промычал отец. — А у других детей он есть?» — переспросил отец еще раз.

«У других детей есть», — отвечал директор.

«А у моего сына, значит, нет?»

«А у вашего мальчика нет».

«Ну нет, так, значит, нет. Насильно его к вам в школу пихать не стану».

Нужно бы, наверное, сказать об этом Загрушке, чтоб знал он, с кем дело имеет. Сказать — нет? Сказать — нет?

— Так, говоришь, ты стал бы учиться? — спросил Загрушка.

— Было бы время, а так отчего не поучиться?

— Вот это самое мне и хотелось знать. Надобно знать, найдется ли у тебя время-то. Вечер за