Подойдя к ограждению, Бану с изумлением увидела, что море подступило к самому краю, море снова тёрлось о колени города, не осталось нигде ни клочка суши, ни отмели, ни возвышающейся из воды изъеденной ржавчиной арматуры. С юга дул горячий Гилавар, и волны ударялись о берег, их гребни взлетали выше парапета и разбивались сверкающими осколками на плитах, устилавших набережную, которые стали скользкими и тёмными. Чайки с весёлыми криками летали над водой. Море вернулось, чтобы Бану могла отдать ему амулет, утопить в горькой воде под тонким слоем разноцветного мазута всю свою печаль и боль.

На самом конце эстакады людей не было вовсе, только старик, сидевший на скамейке, кормил хлебом ленивых голубей, среди которых затесалась и пара чаек, – туда и направилась Бану. Толстые голуби, как самоубийцы, бросались ей под ноги, но она не замечала их. Подойдя к самому краю, Бану облокотилась на перила. Старик впился в неё пристальным взглядом. Она торопливо стащила с шеи амулет, посмотрела на него на прощание, взмахнула рукой и зашвырнула амулет далеко в открытое море. Он упал в воду с тяжёлым всплеском.

– Зачем мусор в море кидаешь? – сварливым голосом спросил старик и плюнул себе под ноги. Бану даже не повернула головы в его сторону. Она смотрела на чаек и вспоминала время, когда размах их крыльев был похож на губы Веретена.

Она возвращалась домой лёгким шагом, мечтая о новой жизни после года отчаянного барахтанья в трясине колдовской любви. С удовольствием глядя на своё отражение во всех витринах, Бану радовалась свой расцветшей красоте, своей гордой осанке, исправившейся после того, как с её спины сняли груз тяжёлой наркотической зависимости от эгоистичного и бесполезного учителя танцев. Всё казалось Бану прекрасным: лицемерные попрошайки, шумные плачущие дети, парни, бормотавшие ей глупые комплименты, пожилые пары, весёлые девичьи компании будущих старых дев и неудовлетворённых жён, галдящие в уличных кафе. И вдруг она услышала до дрожи в сердце знакомую мелодию кизомбы и слова:

Под неё они делали разминку почти на каждом занятии, и в ней Бану могла разобрать только последнюю строчку. На миг она остановилась и смотрела, как мимо неё проезжает машина, в которой почему-то играла эта песня. А затем она скрылась, словно дилижанс, полный привидений. И Бану постаралась забыть о ней.

Когда Бану пришла домой и включила компьютер, на глаза ей попалась папка под названием «Сальса». Там она хранила видео с уроков и кое-какие фотографии. Решение оборвать все связи потянуло руку Бану к кнопкам Shift и Delete, но потом что-то её остановило. «В последний раз. Только один раз посмотрю на него, чтобы убедиться – с наваждением покончено». Она включила видео – не смотренную ею раньше запись с семинара по кизомбе, который вело Веретено, болтая в своей обычной манере и топая ножками.

И вот Бану увидела его – глупый, безграмотный, нетактичный, со смешной обтекаемой фигуркой, холодными карими глазами, похожими на два погасших уголька, и непропорциональным фиолетовым ртом. Наконец пелена спала с её глаз, и Бану смогла оценить Веретено трезво – как в тот вечер, когда увидела его в первый раз. «Но почему я не чувствую злобы и ненависти к нему?» Нежность, безграничная нежность, растворяющаяся в светлой печали по нему, по Веретену со всеми его странностями и страхами, по существу, которое так отчаянно желало, чтобы его все любили, так боялось старости, что билось с ней с отчаянием рыбы, выброшенной на берег, – Бану ничего не чувствовала, кроме обволакивающей нежности. Музыка играла, рассказывая о герое песни, который пытался забыть о своём разбитом сердце, подцепив девушку в ночном клубе, и удушливый поток слёз поднялся из самой глубины, хлынул наружу и затопил глаза, лицо, клавиатуру. Бану казалось, что ей не хватает воздуха, но в душе она уже знала, чего ей не хватает.

И тогда сила, более древняя и могущественная, чем любое колдовство, выволокла её на улицу и погнала в сторону школы танцев. Бану помнила каждый камешек, каждую впадину на пути к школе, она могла бы прибежать туда с закрытыми глазами, чтобы стоять возле окон и слушать его голос, не смея показаться ему. Над ней возвышалась громада здания гостиницы. Решив посмотреть на жизнь с высоты птичьего полёта, Бану поднялась на крышу, где гремело столовыми приборами и щебетало девичьими голосами кафе. Бану рухнула на серый диван и подумала: «Сейчас он там. Ведёт народные танцы. Стоит, скрестив руки на груди, и замечает все ошибки».

И она поняла, что полюбила Веретено настоящей, не навязанной любовью, в тот самый момент, когда впервые увидела его, переступившего порог зала, и ученики встретили его шквалом аплодисментов, в тот миг, когда вечный сквозняк донёс до неё его чарующий запах. Ненависть, которую она тогда почувствовала, была не чем иным, как реакцией на неожиданно вспыхнувшую страсть, так организм, поражённый вирусом, поднимает свою температуру, разжигая инквизиторский костёр. Бану потребовалось пройти через весь этот лабиринт интриг, сплетен, мистики и магии, чтобы убедиться в том, что любовь её – единственная истина, которая имела значение. Освобождённая от оков приворота, она из мелкой и бурной горной реки превратилась в величественный поток, разливающийся в конце своего пути по бескрайним просторам океана. Ничего больше не было важно – ни то, что он никогда не понял бы всех деяний любви, которыми она могла устелить его путь, подобно тому, как победителям под ноги бросали лепестки цветов, ни то, что он не знал толком ни одного языка, ни то, что волей непостижимого случая был женат, ни то, что он был неуловимым, как ветер, как луч солнца, как молния. Любовь, слепая, как несчастный бог Хёд, убивший по ошибке своего брата Бальдра, сразила Бану наповал, невзирая на все её принципы. Бану могла бы и раньше догадаться, что произошедшее с ней и есть величайшее чудо необъяснимой любви, потому что так бывает всегда: ты загадываешь себе человека, наделённого всеми качествами, которые считаешь прекрасными, ты продумываешь каждую мельчайшую деталь его внешности, вплоть до золотых бликов на светлых волосах и веснушек на белой коже – а потом, как безумец, влюбляешься в скопище совершенно противоположных черт. Почти всю свою жизнь Бану была убеждена, что никогда не влюбится в своего соотечественника, это казалось ей таким же невероятным, как полёт на Юпитер. Веретено было, можно сказать, типичным представителем нации, как оно само сказало однажды, обсуждая с Бану вопрос национальности: «Я свой». «Вы больше свой, чем я», – печально ответила Бану, для которой любовь к нему стала единственным патриотичным поступком за всю её жизнь.

Просто он всем приносил несчастья. Может быть, здесь действовали законы равновесия, и на одной чаше весов была его радость, его бьющая ключом энергия, его самодовольство, а окружающим приходилось уравновешивать это своими печалями, комплексами и бедами. Бедняжка, иногда он был бы и рад поделиться своей силой, но не знал, как это делается, необработанный интеллектом врождённый магический талант так же удачно подходил для работы над тонкими человеческими душами, как рашпиль – для полировки ногтей.