– Вопрос выделения из каменноугольной смолы толуола, а также его последующего нитрования, – заметил Менделеев, – тоже является предметом моего изучения. Но заняться им я решил уже после того, как можно будет начать производство бездымного пороха в промышленных масштабах.

– Разумно, – кивнул император, – продолжайте, Дмитрий Иванович.

– Исследовав предоставленные мне образцы пороха, – сказал Менделеев, – я вспомнил слова господина Бесоева о том, что возможно такое течение процесса нитрования, когда нитроклетчатка окажется растворимой в воде подобно сахару. Я начал экспериментировать с соотношениями серной и азотной кислот, их концентрациями и температурой процесса. И совсем недавно достиг полного успеха, получив действительно растворимую нитроклетчатку, не требующую при формовании пороховых зерен или трубок дополнительных растворителей и пластификаторов. Чтобы не быть голословным, вот, прошу испытать!

Дмитрий Менделеев сунул руку в карман сюртука и вытащил оттуда россыпь патронов, среди которых были патроны к револьверам Кольта и Адамса, винтовке Бердана, и даже к крупнокалиберному слонобою Шарпса.

Император и штабс-капитан Бесоев переглянулись.

– Ну что ж, господа, – сказал император, – раз такое дело, то сейчас мы оденемся, спустимся в казарму, возьмем людей и вооружимся сами. А потом, пока еще светло, пойдем на стрельбище и оценим результат работы Дмитрия Ивановича. Если же я сочту, что все прошло успешно, то мы можем считать себя победителями в соревновании с просвещенной Европой. Идемте, господа…

4 ноября (23 октября) 1877 года. Джорджтаун, у Вашингтона, гостиница «Американ Ривер Инн». Роберт Мак-Нейл, агент фирмы «Алан Стюарт и сыновья»

– Конечно, мистер Мак-Нейл, мы немедленно отправим ваши письма по указанным адресам, – сказал клерк у гостиничной стойки. – Они будут у адресатов не позднее чем через час, – он так заискивающе посмотрел на меня, что даже моя природная шотландская бережливость – англичане называют ее скупостью – не смогла остановить мою руку, которая уже доставала две монеты по двадцать пять центов. Выражение лица у молодого человека при этом решительно поменялось на что-то типа «этот лох не знает, какие здесь принято давать чаевые…» Что ж, учтем, четверти доллара вполне бы хватило, а то и дайма (десяти центов). Деньги, конечно, не мои, но шотландцы и чужих денег зря не транжирят.

Один конверт, из переданных клерку, был на адрес некого Аластера Манро, а вот второй – на адрес моего кузена, Колина Мак-Нила, дворецкого в доме сенатора Хоара.

Но расскажу все по порядку. После моей встречи с канцлером Тамбовцевым я неделю добирался по железной дороге до Парижа. Пришлось пересечь с десяток границ. Хорошо еще, что границы внутри Германии – между Баварией и Вюртембергом, Вюртембергом и Баденом, Баденом и Эльзасом-Лотарингией – были уже давно условными, и у нас даже не проверяли паспорта. А вот на других границах многих моих спутников шерстили, тогда как предъявление моего югоросского паспорта внушало такое почтение, что все таможенники как один начинали подобострастно кланяться.

Я много читал о Париже, но действительность меня разочаровала. Раньше и он, и Вена показались бы мне огромными городами. Но сейчас, после Константинополя, везде бросались в глаза грязь и беспорядок, столь резко контрастировавшие с порядком, установленным в югоросской столице. Немецкие Мюнхен, Штутгарт и Страсбург, которые мне довелось увидеть по дороге, были почище. Но эти города были столь провинциальными, по размерам даже меньше моего Эдинбурга, и они показались мне захолустными деревнями. Но это к моему рассказу отношения не имеет.

На парижском Восточном вокзале меня встречала карета, посланная лично Жозефом Стюартом. Стюарт оказался крепким пожилым человеком с типично шотландским лицом. И в английском, и в гэльском у него проскальзывал забавный французский акцент. Но мне импонировало уже то, что он не забыл родной язык и через столько поколений.

– А вы знаете, молодой человек, мы с вами родственники. Мой дед Алан, который и основал мою фирму, вырос здесь, в Париже, а рядом с ним жило семейство Джеймса Мак-Нейла. Он женился на их дочери Катрионе, моей прабабушке. Вот ее портрет – и он показал мне на картину, висящую на одной из стен.

«Да, – подумал я, – она точно из Мак-Нейлов – рыжие волосы, зеленые глаза и наш фамильный нос».

Потом мы с ним за стаканчиком-другим настоящего маллского виски обсудили легенду, по которой мне предстоит жить в Америке.

– Завтра мой племянник Ален отправляется в Нью-Йорк по делам фирмы. У меня есть партнеры в Бостоне, а в Вашингтоне нужно передать, скажем так, небольшой денежный подарок одному человеку, который помог нам заключить кое-какие контракты. Что если вы официально будете моим доверенным лицом и курьером при Алене? Тогда вами точно никто не заинтересуется.

Алену придется провести две недели в Нью-Йорке. А вы съездите сначала в Бостон, завезете фирме «Мак-Грегор и Мак-Грегор» кое-какие бумаги. Ну, а потом посетите Вашингтон. Заодно и мне поможете. Ален, знаете ли, не любит подобного рода дела, хотя это и абсолютно легально. Слишком уж он офранцузился… Да, я ему скажу, что вы – мой друг, а не его лакей. А то он сядет вам на шею…

Ален оказался полной противоположностью своему дяде – темноволосый и темноглазый, малоприветливый, и с более ярко выраженным французским акцентом.

Когда я назвал его Аланом, он недовольно сморщился и загундел:

– Моя мать – француженка, и назвали меня не Алан, как моего прадеда, а Ален – это хорошее французское имя.

Путешествие в его компании оказалось малоприятным, но где наша не пропадала… По крайней мере, на пакетботе, следующем из Гавра в Нью-Йорк, у меня была своя каюта первого класса, и в компании Алена я проводил достаточно мало времени.

В Нью-Йорке я провел одну ночь, немного посмотрев город, который, так же, как и Париж, оказался менее интересным, чем его репутация. Было немного больше красивых зданий, но они были скорее исключением. Город производил унылое впечатление – трущобы, битком набитые ирландцами и евреями, чуть севернее были кварталы побогаче, но даже там было грязно. Мы жили в «Гранд-отеле» на 31-й улице и Бродвее, но «гранд» в нем было только название – в Европе в такой гостинице жила бы нищая беднота. Грязь, клопы, вонь – как и весь Манхеттен.

Говорят, далее на севере и с другой стороны реки Ист-Ривер в Бруклине, живут богачи. Но там я не был и ничего сказать не могу. Впрочем, гостиница была весьма прилична, но кормили в фешенебельном ресторане при ней очень дорого и при этом отвратно.

В Бостон я поехал по железной дороге, которая была относительно комфортабельной. Там я первым делом отправился к Иэну Макнилу, к которому Жозеф дал мне рекомендательное письмо. И здесь меня приняли как родного – ведь для шотландца любое родство священно. Про гостиницу никто и слышать не хотел – меня поселили в удобной спальне в доме с видом на реку Чарльз, и Иэн лично отвез меня на «Мак-Грегор и Мак-Грегор».

Отдав документы и получив папку для Жозефа, я погостил еще денек у родни и вернулся в Нью-Йорк, где передал документы Алену. А сам, не задерживаясь в этом городе, направился дальше в Вашингтон.