— Ну, берите же из мешка, держу пари, что больше тысячи франков не захватите. У вас такая маленькая ручка!

Но она отступила еще на шаг. Так он ее любит? Внезапно она все поняла, она ясно ощутила постепенно разгоравшийся пламень желания, вспыхнувший в Муре с тех пор, как она вернулась в магазин. Еще больше изумляло ее биение собственного сердца: оно готово было разорваться. Зачем он оскорбляет ее этими деньгами, когда ее благодарность так безгранична, что она сдалась бы от одного его ласкового слова? Он все придвигался к ней, продолжая шутить, как вдруг, к его великой досаде, появился Бурдонкль: ему не терпелось сообщить цифру посетителей, побывавших в этот день в «Счастье», огромную цифру в семьдесят тысяч. И Дениза поспешила уйти, еще раз поблагодарив Муре.

В первое августовское воскресенье в «Дамском счастье» производился учет товаров, который надо было закончить в тот же: вечер. Как и в обычные дни, все служащие были с утра на месте, и в пустом, запертом магазине закипела работа.

Дениза не сошла вниз в восемь часов, как все другие продавщицы; она с четверга не выходила из своей комнаты. Потому что, поднимаясь в мастерскую, вывихнула себе ногу; теперь она уже чувствовала себя гораздо лучше, но так как г-жа Орели баловала ее, она не торопилась; однако, с трудом обувшись, Дениза решила все-таки показаться в отделе. Теперь комнаты продавщиц занимали шестой этаж нового здания по улице Монсиньи; комнат было шестьдесят, они тянулись по обеим сторонам коридора и были значительно комфортабельнее прежних, хотя обстановка их все так же состояла из железной кровати, большого шкафа орехового дерева и туалетного столика. Интимная жизнь продавщиц тоже стала как-то чище и элегантней; они увлекались дорогим мылом и тонким бельем, — в этом сказывалась их естественная тяга к буржуазии, а также то, что они теперь стали жить лучше. Правда, еще слышались и грубые слова, и хлопанье дверей от сквозняка, который свистел в меблированных комнатах утром и вечером, унося и принося с собою продавщиц. Денизе, как помощнице заведующей, была отведена одна из самых больших комнат с двумя мансардными окнами, выходившими на улицу. Не стесняясь теперь в деньгах, она позволила себе некоторую роскошь: красное пуховое одеяло с кружевным покрывалом, коврик перед шкафом, а на туалетном столике — две голубые стеклянные вазы, в которые ставила розы.

Она обулась и сделала несколько шагов по комнате. Ей приходилось опираться на мебель, потому что боль те прошла. Но это пройдет. Все же она благоразумно отказалась от приглашения на обед к дядюшке Бодю и попросила тетку взять Пепе из пансиона г-жи Гра, куда он был снова отдан. Жан, навестивший ее накануне, тоже обедал у дяди. Она продолжала тихонько ходить, но намеревалась пораньше лечь спать, чтобы дать ноге отдых, как вдруг к ней постучалась надзирательница, г-жа Кабен, и с таинственным видом передала ей письмо.

Когда дверь затворилась, Дениза, удивленная таинственной улыбкой этой женщины, распечатала конверт и упала на стул. Это было письмо от Муре. Он выражал свою радость по поводу ее выздоровления и просил вечером спуститься к нему пообедать, раз она еще не может выходить из дому. В непринужденном и отеческом тоне письма не было ничего оскорбительного, но ошибиться было невозможно: в «Дамском счастье» слишком хорошо знали истинный смысл таких приглашений, и на этот счет ходили целые легенды; у хозяина обедала Клара, обедали и другие — все, кого он удостаивал своим вниманием. А после обеда, как говорили шутники-приказчики, полагался десерт. И бледные щеки Денизы залились румянцем.

Письмо соскользнуло на колени, а девушка продолжала сидеть, устремив глаза на ослепительный свет, лившийся через окно, и сердце ее тревожно билось. В этой самой комнате, в часы бессонницы, она призналась себе: если еще и теперь ей случается вздрагивать, когда он проходит мимо, она знает, что причиной этому не страх и что ее прежние боязнь и тревога были не чем иным, как пугливым неведением любви и зарождающейся нежностью в душе девочки-дикарки. Она не рассуждала, она только чувствовала, что любила его всегда, с того самого часа, когда впервые задрожала и залепетала в его присутствии; она любила его и в то время, когда он пугал ее, представляясь безжалостным хозяином; любила и тогда, когда ее пылкое сердце, бессознательно уступая потребности любви, жило мечтою о Гютене. Быть может, она отдалась бы другому, но никогда еще не любила она никого, кроме этого человека, от одного взгляда которого ее охватывал трепет. И все прошлое вновь оживало перед ней, развертываясь в ярком свете дня: строгости первых месяцев службы, сладость прогулки под темной листвой Тюильрийского парка, наконец, вожделение, которое горело в нем с того дня, когда она возвратилась в «Счастье». Письмо скользнуло на пол, а Дениза все продолжала смотреть на окно, ослепленная лившимся в него солнечным светом.

В дверь внезапно постучали. Она поспешно подняла письмо и спрятала его в карман. Это была Полина, под каким-то предлогом ускользнувшая из своего отдела, чтобы немножечко поболтать.

— Поправились, дорогая? Я вас так давно не видела!

Но подниматься в комнаты, а в особенности запираться в них вдвоем было запрещено, поэтому Дениза увела подругу в конец коридора, где находилась приемная, устроенная по милости директора для приказчиц, чтобы они могли здесь до одиннадцати часов вечера болтать или рукодельничать. В этой белой с золотом комнате, так походившей своей банальной пустотой на зал заурядной гостиницы, стояло пианино, в центре круглый стол, вдоль стен несколько кресел и диванов в белых чехлах. Впрочем, после немногих вечеров, проведенных вместе под впечатлением новизны, продавщицы уже не могли здесь встречаться без того, чтобы тотчас же не наговорить друг другу гадостей. В маленьком фаланстере еще не хватало согласия — в этом сказывался недостаток воспитания. Так что теперь в приемной можно было застать вечером только помощницу заведующей из корсетного отдела, мисс Поуэлл, которая сухо барабанила на пианино Шопена, обращая в бегство всех остальных этим завидным талантом.

— Видите, нога поправляется, — сказала Дениза. — Я даже собираюсь спуститься.

— Вот еще! — воскликнула Полина. — Что за усердие! Уж я бы понежилась, найдись только предлог!

Они сели на диван. Обращение Полины несколько изменилось с тех пор, как приятельница стала помощницей заведующей. К ее обычной сердечности прибавился оттенок почтительности и удивления при виде головокружительной карьеры, которую сделала эта маленькая, тщедушная продавщица. Но Дениза ее очень любила, и из двухсот женщин, занятых теперь в магазине, поверяла свои тайны только ей одной.

— Что с вами? — быстро спросила Полина, заметив смущение подруги.

— Ничего, — прошептала та, растерянно улыбаясь.

— Нет, нет, у вас что-то есть на душе. Вы, значит, мне больше не доверяете, если не хотите рассказать про свои невзгоды?

Дениза была не в силах побороть волнение, от которого вздымалась ее грудь. Она протянула подруге письмо, прошептав:

— Вот! Я сейчас получила от него.

В их беседах имя Муре еще никогда не произносилось. Но само это умолчание являлось как бы признанием их тайных тревог. Полина знала все. Прочитав письмо, она прижалась к Денизе, обняла ее за талию и тихонько сказала: