В апартаментах Поля и Влади она рухнула на широкий диван, пока молодая полька открывала чемоданы и дорожные сумки, развешивала одежду, проводила операцию по захвату ванной комнаты, фальшиво насвистывая мелодии, которых никто бы не смог угадать.

– Она все та же, – сказала Соланж.

– Все та… же.

Соланж принялась перечислять свои «несчастья». Она жаловалась на все, хныканье и нытье были в ее манере, однако Полю пришлось признать, что на сей раз у нее имелись причины.

Детали сольного концерта, назначенного на завтра, до самой последней минуты обговаривали, потому что его собирался посетить канцлер, и половина зала будет заполнена сливками национал-социалистов, не считая фотографов, то есть пропаганды. В воздухе витало беспокойство, ее осаждали просьбами, вопросами, все должно было пройти строго по плану… Возможно, теперь, когда она была в Берлине, Соланж все же отдавала себе отчет в том, что то, что забавляло ее в течение нескольких месяцев, принимает новый размах – серьезный, политический, потому что люди здесь не склонны к шуткам. Испытывала ли она страх? Поль его ощутил.

– Знаешь, Штраус отравляет мне жизнь… Он между молотом и наковальней, я могу его понять. Но я его предупредила по поводу произведений, которые буду петь, что мнения своего не изменю.

Иногда она понижала голос, как будто апартаменты были начинены микрофонами.

– Меня больше беспокоят декорации…

Когда Поль узнал, что это за проект, он рассмеялся. Она протянула ему репродукцию – не ту, что он видел прежде.

– Эт…то… что?

– Обложка, птичка моя.

Понять было трудно, Соланж это хорошо видела.

– Это потому, что… Никогда не получается сохранить декорации в секрете, всегда объявится какой-нибудь хитрюга-фотограф, который приоткроет дверь в обмен на купюру в пятьдесят долларов.

Фотография, которую Поль держал в руках, представляла собой нечто похожее на пшеничное поле с небом и цветными потеками, не то чтобы ужасными, но ничего общего не имеющими с декорациями, проект которых ему присылала Соланж.

– Все держим в самом большом секрете, мой пушистик. Если бы мы их привезли в изначальном виде, кто-нибудь проболтался бы, и в два притопа, три прихлопа, тем более здесь, где все происходит не самым лучшим образом, вдобавок я собираюсь петь вещи, которые им не хочется слышать. Мои декорации уничтожили бы и заменили на цветочные букеты в гамме национал-социализма.

Изобретательно.

На свое полотно художник приклеил другое, изображавшее спелый колос пшеницы. Стоит отклеить это полотно за несколько минут до открытия занавеса, и под ним обнаружится настоящий рисунок.

– Но вот какая досада, мой сладенький, я и на ногах-то толком не могу удержаться, так что можешь себе представить меня отклеивающей полотно на чуть ли не трехметровой высоте?

Задник представлял собой четыре большие поверхности, требовались энергия, сила, следовало взобраться по лестнице, важно было, чтобы человек не страдал головокружениями.

– Короче говоря, мое византийское сердечко, – (порой стоило задуматься, откуда она берет такие образы), – у меня складывается впечатление, что придется петь, стоя перед желтыми пятнами, это будет такая скука! Тот молодой испанец так старался, создавая эти декорации, что же мне придется ему написать?

Изначальный проект насмешил Поля, но то было в Париже. А тут, в Берлине… Стоило вспомнить лицо шофера, который приехал за ними на вокзал… Ему в голову пришла неожиданная идея:

– Вле…влезть на ле…лестницу… мог. ла… бы… Вла…ди… что… ска…жете?

Соланж повернула голову. Полька залезла на стул. Вместо того чтобы позвать кого-нибудь из служащих отеля, она, вытянув руки, самостоятельно прикрепляла кольцо к занавеске на большом окне.

Reichsluftfahrtministerium[49] занимало три этажа массивного здания, расположенного недалеко от Вильгельмштрассе. Его фронтон был закрыт флагом национал-социалистов, и двое одеревенелых караульных смотрели на мир пустыми, как у кур, глазами. Мадлен пришлось собрать всю имеющуюся у нее энергию, чтобы войти в здание походкой, которая, как она надеялась, выглядела спокойной и решительной.

Трудности начались уже в приемной. Чиновник не говорил по-французски, и ему пришлось отправиться на поиски кого-нибудь еще.

– Ihr Pass bitte![50]

Он указал ей на скамьи в зале ожидания, она села, положив на колени папку, которую до этого момента несла, спрятав под пальто. Настенные часы показывали десять.

Недавно созданное Министерство авиации было вотчиной Геринга, летчика, окруженного ореолом славы за свои победы во время Первой мировой, и ближайшего соратника канцлера Гитлера. Мадлен узнала из газет, что задачи этого министерства заключались в руководстве, принятии решений и контроле за проектированием и производством гражданских и военных самолетов, значит она пришла по адресу.

– Это… зачем?

Молодой человек лет двадцати говорил на довольно приблизительном французском.

– Я бы хотела встретиться с маршалом Эрхардом Мильхом.

Мадлен преувеличенно артикулировала, чтобы ее поняли. Солдат бросил на нее пристальный взгляд. Он держал ее паспорт, всматриваясь в фамилию и не зная, что можно сказать француженке, которая не говорит по-немецки и без предварительного согласования просит о встрече с госсекретарем.

– Это… зачем?

– Я хотела бы встретиться с маршалом Эрхардом Мильхом.

Разговор шел по кругу. Молодой человек оставил ее и вступил в многословные переговоры со своим коллегой из приемной.

– Сидеть вы… – сказал он наконец.

Он поднялся по широкой лестнице, а Мадлен снова стала ждать.

Часы показывали почти полдень, когда перед ней предстал офицер лет пятидесяти в нацистской форме. Он держал в руках ее паспорт:

– Прошу прощения за то, что заставил вас ждать, госпожа Жубер, но без назначенной встречи…

Он слегка прищелкнул каблуками.

– Майор Гюнтер Дитрих. Чем могу быть полезен?

Мадлен плохо себе представляла, как прямо здесь, в холле, заведет беседу… на личную тему.

– Это личное, господин Дитрих…

– Поподробнее! – Майор полностью отдавал себе отчет в том, что ситуация не самая комфортная. И поскольку Мадлен по-прежнему спокойно смотрела на него, он добавил: – Личное… Вы хотите сказать «крайне личное»? Это касается вашего мужа, госпожа Жубер?

В самую точку. Мадлен потеряла навык. Они знали, кто она, знали, кто такой Гюстав, они знали, может быть, даже больше, чем она, о том, что она только предполагала сделать темой их беседы. Парадоксальным образом эта уязвимая ситуация внушила ей уверенность в себе, потому что ничего другого не оставалось. И чем решительней она пойдет вперед, тем больше у нее будет шансов выкарабкаться.