— Сюда!

Катон схватил раненого за неповрежденную руку и, прикрываясь щитом, оттащил его к двум повозкам — туда, где группа римлян сформировала подобие боевого каре. В центре линии стоял Бестия, отдавая приказы, и его громовой рык, перекрывая шум битвы, звучал четко, как на плацу.

Катон запихнул спасенного под повозку и повернулся, чтобы занять место в строю.

— О, никак это Катон?! — крикнул Бестия, покосившись. — Что ж, покажи нам, какой ты герой.

Катон ограничился угрюмым кивком. Отвечать было некогда, ибо он тут же вошел в ритм схватки, механически делая разящие выпады и отражая щитом рубящие удары врага. Дикари наседали, неутомимо орудуя своими мечами. Тяжелые, длинные, они стригли воздух, грозя неминуемой гибелью неосторожным бойцам. Стоило соседу юноши чуть приоткрыться, чтобы добить поверженного туземца, и его тут же постигла печальная участь. Блеснул металл, голова несчастного малого слетела с плеч и с глухим стуком приземлилась в паре локтей от упавшего тела. Из обрубка шеи ударил темный фонтан.

Сколь ни ужасной была эта картина, Катон даже не покривился, весь поглощенный старанием поточнее ударить и в то же время не дать себя зацепить. Теперь, когда инерция первоначального напора сошла на нет, обе стороны увязли в великом множестве схваток, мельчайшим деталям которых предстояло навеки запечатлеться в памяти тех, кому суждено было выжить. Центурион Бестия, с невозмутимым спокойствием укладывающий врагов в растущую перед ним груду тел, бледные лица товарищей на фоне раскрашенных жутко оскаленных физиономий. Все это четко отслеживалось и входило в сознание, но притом ничего в нем не задевало. На Катона вдруг снизошло некое, чуть ли не философское отстранение от реалий. Дрался он, не задумываясь, доверяясь инстинкту, впервые ощущая себя частью единого целого, каким являлся яростно противостоящий натиску варваров, не желающий покориться уготованной ему участи легион.

И все же римлян теснили, хотя левым когортам удалось создать что-то вроде колеблющейся прерывистой линии, растянутой вдоль обоза, и легат всеми правдами и неправдами старался ее укрепить. Двум правым когортам было приказано любой ценой оттеснить лучников в лес, чтобы лишить их возможности осыпать римлян стрелами. Уставшие бойцы отступали, их заменяли другие, а в мешанине повозок и громко ревущих животных трибуны спешно формировали последний резерв.

Веспасиан понимал, что при потере трети бойцов и подавляющем численном превосходстве противника исход у сражения может быть лишь один. В конце концов бритты сломят даже самую стойкую оборону. На какой-то момент он даже задумался, не отдать ли приказ своим людям рассеяться и удариться в бегство, но тут же выбросил из головы эту мысль. Основную массу бегущих неминуемо истребят, а на остальных откроют охоту. Нет, уж лучше стоять до последнего и погибнуть с честью и славой, забрав с собой множество вражеских жизней. Тогда, по крайней мере, будет спасена репутация легиона, а значит, и репутация Веспасиана, и его имя не поставят в один ряд с именем злосчастного Вара, много лет назад обрекшего свои три легиона на сходную участь в темных глубинах германских лесов.

Он кивнул трубачу. Тот мгновенно дал сигнал к отступлению, и шеренга легионеров отхлынула к гуще подвод и возков. Враг, ошеломленный этим маневром, замер, а римляне, повинуясь очередному сигналу трубы, приготовили копья.

— Бросай! — резко выкрикнул Веспасиан.

Восемьсот метательных копий взлетели в воздух и, сея смерть, обрушились на толпу полуголых, прихотливо раскрашенных дикарей. Судя по неистовым воплям, все они нашли цель, и римляне обменялись злорадными взглядами. Второй бросок оказался не менее смертоносным, чем первый, но на этом запас метательных копий иссяк. Легионеры выхватили мечи, дожидаясь, когда противник оправится и снова ринется в бой. Все понимали, что дело теперь подошло к последней, решительной рукопашной, и готовились дорого продать свою жизнь.

Спешившись, Веспасиан расстегнул пряжку плаща, и тот, соскользнув с него, упал бесформенной грудой на землю. Дежурный ординарец протянул ему щит, и легат, просунув под ремень левую руку, крепко стиснул металлическую скобу. Правой рукой он обнажил короткий клинок и, выпрямившись, протиснулся сквозь солдатскую массу, чтобы занять место в центре первой шеренги. Флавии не придется стыдиться за мужа. Он падет так, как повелевает ему воспитание и верность долгу. Лицом к врагу и с мечом в руке.

Стоя у подножия росшего на вершине холма огромного дуба, Макрон, запрокинув голову, смотрел сквозь листву.

— Ну?

— Ни хрена не разобрать, командир, — крикнул ему сверху Пиракс.

— Ты просто скажи, что ты видишь.

— Обоз точно вижу. Кругом народу как муравьев, а кто там да что — непонятно.

Выругавшись и в сердцах двинув кулаком по стволу, центурион подскочил и ухватился за нижнюю ветку. Через какое-то время он добрался до своего легионера, оседлавшего толстый, отходивший в сторону сук.

— В следующий раз, когда мне потребуется наблюдатель, я, к хренам собачьим, возьму эту работенку на себя. А не стану поручать ее полуслепому куренку.

Устроившись рядом с Пираксом, он поглядел на лесную просеку и ужаснулся. Тонкие алые линии легионеров захлестывали многоцветные волны вражеских сил. Некое подобие боевого порядка сохранял лишь арьергард. Получалось, что Вителлий и Катон оплошали, а бедолага Веспасиан завел людей в западню. Что, судя по всему, оборачивалось резней. И немалой.

— Что нам делать теперь, командир?

— Делать? А что мы можем сделать?

— Может, нам попытаться добраться до Плавтия? Или до кораблей, командир?

— Ну, во всяком случае им, — Макрон с горечью ткнул в сторону леса, — мы вряд ли поможем. Подождем. Глядишь, чего-нибудь и дождемся.

— Чего именно, командир?

— Не имею ни малейшего представления.

Они помолчали, глядя, как дикари теснят их товарищей. Это была уже не битва, а кровавая бойня. Видеть, как гибнет ставший для него домом, семьей и средоточием всех прочих радостей легион, было невыносимо, и суровый центурион украдкой смахнул с ресниц влагу.

— Командир?

— Что?

— Глянь-ка туда.

Макрон посмотрел, и глаза его моментально просохли. Жжение в груди сменил ледяной холод отчаяния. Если в нем еще теплилась мизерная надежда на чудо, то теперь с ней было покончено. Еще один поток бриттов катился по просеке, чтобы окончательно решить судьбу легиона.

Римляне изнемогали под бешеным натиском ревущей орды. Катон, мало чем отличаясь от прочих, терял последние силы. Щит словно гиря оттягивал руку, а разящие выпады свелись к коротким, едва достигавшим цели тычкам. Однако юноша все еще удерживал меч и, с мучительной ясностью сознавая, что роковой момент приближается, был полон решимости биться до последнего вздоха. Товарищи гибли у него на глазах. Пал Бестия, атакованный сразу тремя дикарями. Он опрокинулся навзничь с залитым кровью лицом, разрубленным так, что были видны кости. О скорой развязке говорило и то, что к сражающимся присоединился легат. Считая свой легион обреченным, он искал достойной его звания смерти. Боевые кличи римских солдат и дикий, неистовый вой туземцев мешались с бранью и воплями раненых, но вопили лишь бритты. Получивших тяжелые повреждения римлян тут же добивали соседи, чтобы не оставлять их в живых на потеху жестокосердым, не знающим жалости дикарям. Трава под ногами сделалась скользкой от крови, что было чревато роковыми последствиями для дерущихся, не давая, впрочем, особого преимущества никому.