— Уже закрылось, — заметил я.

— Ах да… Но он сам виноват, этот бедолага. Знание было предназначено только для меня — ну и вас, разумеется, а посторонние не должны совать свой нос в то, что касается моей жизни… и смерти.

— Так это вы?…

— Да нет же, говорю я вам! Господи, у меня даже не получается вспомнить испанский, не выходит сообразить, что мне надо найти в этом треклятом бреду, а вы считаете, что я сознательно заклинаю майянских духов и инспирирую покушения на зазнавшихся офисных крыс и чрезмерно любопытных домохозяек?! Это творится само собой, и мне не дано что-либо изменить! Меня просто несёт всё дальше и дальше бурным мутным потоком, и мне нужна ваша помощь, чтобы понять, что меня ждёт впереди…

Но что мог я, фантом среди фантомов в этом призрачном мирке, сделать для его всесильного и беспомощного повелителя? Где искать подсказку? Он утверждает, что я всё знаю, надо лишь поразмыслить, вспомнить… И меня осенило.

«…Ибо беда мира в том, что болен Бог его, оттого и мир болен. В горячке Господь, и творение его лихорадит. Умирает Бог, и созданный им мир умирает. Но не поздно ещё…», — так говорил тот мальчик в вагоне метро.

Он умирал на моих глазах, оттого что метастазы завоёвывали его тело и мозг. Репликой его судорог и эхом мучавших его приступов боли были разрушающие континенты землетрясения, поглощающие огромные города цунами и перепахивающие целые страны ураганы. Услышанное мною пророчество было не литературным изыском майянских жрецов, а чудовищной метафорой конкретных физиологических процессов, уничтожающих Кнорозова-Ицамну вместе со всей спрятанной в его сознании Вселенной…

Не поздно — сделать что? Спасти его? Как?

— Я вижу, вы уже начинаете соображать, что к чему… — отметил наблюдавший за моими колебаниями старик. — Это очень важно — ведь вам придётся не только прочесть мне последние главы книги, но и истолковать их. Позвольте, я расскажу вам, что произошло до того, как я попал в эту палату. Быть может, это поспособствует… Всё началось три месяца назад. Мигрени, головокружения… Не сосуды ли пошаливают, подумал я? Сидишь у врача, описываешь симптомы, думаешь, что тебе пропишут таблетки и рекомендуют воздержаться от нагрузок, а вместо этого тебя направляют на осмотр к онкологу. Ты смотришь на доктора, как побитый пёс и жалко виляешь хвостом: мол, доктор, но ведь это же ничего серьёзного, да? А он строго отвечает, что с анализами лучше не затягивать. Нет ничего хуже нескольких дней, которые проходят с момента этой процедуры и до мига, когда ты звонишь, чтобы узнать результаты. Ты терзаешься поочерёдно то отчаянием, то надеждой. Убеждаешь себя, что всё хорошо, и находишь в медицинской энциклопедии с десяток доказательств этому. Снова, поддавшись мнительности, загнанно мечешься, и коварная энциклопедия уже предсказывает тебе самое страшное. Не желая зря пугать родных и смущать друзей, хранишь это в секрете, хотя так хочется рассказать кому-нибудь, потому что эта тайна жжёт и жжёт тебя изнутри. А когда в трубке говорят «Злокачественная опухоль мозга», ты превращаешься в ходячего мертвеца. О покойниках — либо хорошо, либо ничего. Поэтому узнавшие о твоём заболевании родственники — да, слово «рак» тут же становится табу, и это можно называть только «заболеванием», словно это увеличивает шансы на спасение — больше с тобой не ругаются, а только стараются развеселить тебя, отвлечь от мрачных мыслей. Но ангел смерти уже поцеловал тебя в лоб, заявляя свои права, и печать от его губ видна живым. Веселье делается принуждённым, улыбки — приторными, голоса — неестественно ласковыми, а люди не хотят долго находиться рядом с тобой. Да ты и сам ощущаешь себя прокажённым, начинаешь избегать друзей, чтобы не обременять их собой. Знаете, как слоны, когда предчувствуют скорую гибель, покидают стадо, уходят в особые места, и там испускают дух… Майя не раз выручали меня. После того, как умерла моя жена, я с головой погрузился в работу. У индейцев я нашёл и своё последнее пристанище, когда узнал, насколько тяжело болен. Оставшиеся до операции недели я решил целиком посвятить делу моей жизни. И попал в эту дьявольскую ловушку, оказался внутри морфинового сейфа с кодовым замком, ключа от которого у меня нет.

— И вы считаете, что найденная вами книга, этот дневник воображаемого конкистадора, и есть тот ключ, который поможет вам спастись отсюда? Я должен объяснить вам, в чём скрытый смысл послания?

— Я не знаю точно, поможет ли он мне освободиться. Но прочесть и осознать послание — это то, для чего я оказался в этом мире. И то, для чего я вызвал к жизни вас.

— А эти землетрясения… Это отголоски вашей боли… — прошептал я.

— Да. Но боли не только физической. Это ещё и страх смерти, и отчаяние. Когда диагноз не оставляет тебе надежды, а лечащий врач говорит, что операцию делать не стоит, потому ты можешь её не перенести, и что химиотерапия лишь усугубит твои страдания, наступает новый этап. Ты говоришь себе: если самонадеянная современная медицина не в силах справиться с этой напастью, это ещё не значит, что всё потеряно. Есть ещё чудодейственные лекарства из акульего хряща и женьшеня, и экстрасенсы, и очищающие медитации. Но колени дрожат всё сильнее и, не зная, на что опереться, ты становишься набожным, хоть и плевал в молодости на образа. Просовываешь крупные купюры в щели гремящих мелочью жестяных церковных копилок, истово крестишься на закопченные иконы, с рвением раскаявшегося грешника набиваешь на лбу шишки, кладя поклоны, и втайне надеешься, что в небесной бухгалтерской ведомости вот-вот сведут баланс. Поздно: Господь уже расположил, и в Книге Живых на будущий год твоё имя не прописано. Врачи вновь констатируют ухудшение, выбивая у тебя из рук последний костыль. Тогда ты бросаешь вызов всему свету и с куражом камикадзе начинаешь отрицать всё происходящее с тобой — от начала и до конца. Орёшь на врачей, издеваешься над скорбными минами родных, требуешь от друзей, которые пришли поддержать тебя, не соваться не в их дело. Бунтуешь, пока хватает сил, но однажды валишься в обморок прямо на улице, и тогда тебя отвозят в клинику — самую лучшую, куда тебя против твоей воли пристраивает влиятельный друг. И там уже, опустошённый, прикованный к капельнице, опьянённый обезболивающим, погружаешься в бесконечный кошмар, который можно осознать, но из которого невозможно пробудиться… Отрезанный от внешнего мира и заточённый сам в себе, ищешь возможности повернуть всё вспять, ищешь спасения любой ценой… Ищешь и не находишь. Тычешься, ослеплённый, в поисках выхода, но повсюду упираешься в шипы колючей проволоки… Ответьте мне, где выход? Чего мне ждать?!

Итак, мне была уготована роль оракула, от которого ждали окончательного, не подлежащего обжалованию приговора. Переводчика, помогающего подсознанию донести что-то безгранично важное до разума.

Пока я молчал, собираясь с мыслями, старик дрожащими пальцами вскрыл сигаретную пачку, закурил и перевёл дыхание. Я же вспоминал страницы переведённых мной последних глав, и со всё большей обречённостью сознавал, что мне не суждено дать ему то, что он так рассчитывает от меня получить — утешение и надежду.

Он вскинул подбородок, и я понял, что не смогу ему солгать. Он был из тех, кто на своей казни отказывается надевать чёрную повязку, желая глядеть в глаза расстрельной команде. Его кургузое пальтишко поверх больничной пижамы словно превратилось в генеральскую шинель, небрежно накинутую на блистающий орденами китель.