– Нечего мне объяснять, Марк, – сухо промолвил куратор, вытягивая из кармана кисет. – Объяснять будешь ты!

Он медленно набил трубку, вдыхая терпкие запахи табака и прокуренного, просмоленного дерева, перебивавшие сладкий медовый аромат «голда». Потом стиснул чубук крепкими зубами, огладил коричневую чашечку с острым краем, похожую на изогнувшегося в прыжке дельфина. Эта трубка, одна из самых его любимых, так и называлась – «дельфин». Еще были «катенька», длинная и стройная, как юная красавица, разлапистый «спрут», «пенек», «гнездо» и два десятка других; трубки куратор любил трепетно и нежно. Мысли о них всегда успокаивали его, успокоили и сейчас. Хоть он жалел Догала не больше раздавленного таракана, но сама процедура выбивания сведений была неприятной – столь же неприятной, как всякое насилие. К нему надлежало подготовиться, собрав нервы в кулак.

Чиркнула зажигалка, и к потолку взвилось сизое кольцо. Одно, другое, третье… Куратор заметил, что Догал следит за этими дымными арабесками как зачарованный; губы его посерели, а щеки, и без того бледные, сделались белей свежевыпавшего снега. Вдруг он словно бы очнулся; в глазах промелькнул ужас, лицо сморщилось в какой-то жуткой гримасе, зубы лязгнули, точно компаньон получил сокрушительный удар под челюсть. Потом из горла его вырвался хрип:

– Т-ты… хрр… т-ты что д-делаешь?.. Что? Брови Сарагосы взметнулись вверх.

– Да вот раскурю трубку и прижгу тебе задницу, – не без издевки пообещал он. – А племянничек мой посодействует… чтоб ты, значит, не дергался.

– Хрр… н-не надо… н-не надо…

Куратор, удивленный, привстал. Глаза Догала закатились, на брюках начало расплываться мокрое пятно, и в ароматы табака и «голда» внезапно вклинился резкий запах мочи. «Что это с ним? – мелькнула мысль. – Приступ? Эпилептический припадок? Только что был жив-здоров, хоть и бледноват… сидел да торговался, тянул время, финтил, выкручивался так и этак, и вдруг – приступ! Как у черта от святой воды! С чего бы?»

Заметив краешком глаза, как напрягся Скиф, куратор махнул ему рукой: сиди, мол, не вмешивайся! С Догалом происходило что-то странное, что-то необъяснимое, в чем полагалось разобраться немедля, но помощь «племянника» тут, пожалуй, была не нужна. Сарагоса поднялся, обогнул стол и, попыхивая трубкой, сверху вниз глянул в помертвевшее лицо компаньона. Сизый дымок струился вверх, к потолку, образуя миниатюрные подобия перистых облачков – полупрозрачных, как матовая калька, невесомых, безобидных… Но в зрачках Догала стыл такой ужас, будто здесь, в его комнате, расплывался смертоносный гриб ядерного взрыва.

– Н-не надо… – опять прохрипел он, слабо отмахиваясь рукой. – Н-не надо…

– Что не надо? – Сарагоса склонился к нему. – Прижигать не надо? Беспокоишься за свою задницу?

– Д-дым… о-от та-абака .. н-нельзя… н-не могу… н-не могу вынести…

Глаза Догала стали закатываться, и куратор, пока не пытаясь понять, в чем же дело, повернулся к Скифу.

– Ну-ка, распахни окно во двор, пусть протянет… Да поживее, парень!

Эе-ноль-пятый метнулся к окну, а Сарагоса прошествовал на кухню, выбил трубку о край голубой фаянсовой раковины, открыл кран и постоял в задумчивости, глядя, как прозрачная струйка воды смывает пепел. Потом он хмыкнул и, опустив «дельфина» в кисет, снова наполнил его чашечку табаком, аккуратно примял табак пальцем и вернулся в комнату.

Скиф уже находился у окошка, на боевом посту; глаза у него были что два блюдца. Догал, похоже, очухался, хоть выглядел еще бледноватым и сидел на стуле как-то боком, скорчившись, словно бы левая половина тела перетягивала правую. Губы его пока что не обрели былую яркость, но шевелить ими он мог вполне.

Протянув к нему ладонь, на которой уютно устроилась трубка, куратор спросил:

– Попробуем еще разок? Или хватит? Догал помотал головой, жадно втягивая прохладный вечерний воздух.

– Ну, тогда объясни, друг любезный, с каких это пор ты валишься в обморок от табачного дыма? И почему?

– Нам… нельзя… – просипел Догал, пытаясь сесть прямо. – Нельзя… Запах… убивает…

– Кому это – нам? – приподняв бровь, спросил Сарагоса.

– Тем, кому приносят дары… Вот такое… – Рука компаньона потянулась к ярко-красной коробочке. Пальцы его дрожали, но голос звучал вполне внятно.

– Кто приносит?

– Мне – Рваный… Что-то для меня, что-то для других… С Рваным случай свел… еще зимой… Дал он мне пачку, попробовать… Ну, и с тех пор… – Догал смолк.

– Рваный – это тот, со шрамом? – уточнил куратор. Дождавшись утвердительного кивка, он пробурчал: – По виду типичный уголовник. Ну и где же он берет товар?

Губы Догала плотно сомкнулись. Казалось, он даже закусил их, чтобы не проговориться; лицо его закаменело, но в глазах, как заметил куратор, по-прежнему стыл ужас.

Не говоря ни слова, Сарагоса сунул «дельфина» в рот, вытянул из кармана зажигалку, высек огонь. Догал, отстраняясь, слабо пробормотал:

– Не надо, Петр Ильич… не надо.,, я скажу… все равно… – Губы его зашевелились почти беззвучно, но куратор, склонившись, разобрал: – Все равно… я конченый человек… конченый… Уже, собственно, и не человек… так, наполовину зомби…

– И зомби умеют говорить, – жестко сказал Сарагоса. – Выкладывай! У кого этот Рваный берет товар?

– У Хозяина… Ты был прав, Петр Ильич… Товар – от Хозяина… и те, кто на тебя напал… атаракты… тоже от Хозяина…

Куратор кивнул, не спуская пронзительного в??гляда с бледной физиономии Догала.

– Это я понимаю: у всякого гнусного товара и у всякой швали есть хозяин. И кто же он?

– Мне неизвестно. Человек… или нечеловек… Связь только через Рваного… Я звоню… звоню какой-то женщине… Она ничего не знает, просто передает… Звоню, и Рваный приходит…

– Черт с ним, с Рваным! – рявкнул Сарагоса. В сером волглом тумане, так долго застилавшем ему глаза, начинали маячить смутные тени. Он еще не видел лиц, не мог разглядеть очертаний фигур, но подсознательно уже ощущал их присутствие, словно всматривался в стаю бесплотных духов, призраков, мельтешивших на грани яви и сна.

– Черт с ним, с Рваным! – повторил он, склоняясь к самому лицу Догала. – Кто Хозяин? Где он?

– Не знаю, Петр Ильич… крест святой, не знаю… Он… оно… это существо… граф Калиостро… где-то под городом обитает… Рваный так говорил… И еще говорил, что писания твои сильно Хозяину не нравятся.

Сарагоса резко выпрямился. Теперь он стоял, возвышаясь надДогалом, словно башня: плечи развернуты, руки скрещены на груди, в глазах охотничий блеск. Скиф, застывший у окна, глядел на него со смесью любопытства и почтительного восхищения.

– Значит, Рваный так говорил… Ну, любезный мой Марк, придется тебе устроить мне встречу с этим Рваным… Или сразу с Хозяином! Позвони, скажи, что, мол, журналист Синельников хочет взять интервью… встретиться, значит, и кое-что обсудить. Насчет осенних лесов, увядших листьев и все такое… Пообщаться с братьями по разуму! Ну, сделаешь?