Возмущенные крики сменились другими:

– Браво, Столыпин!

– Достойный ответ христопродавцам!

– У нас появился свой бесстрашный рыцарь!

– Уж верно: не запугаете!..

Именно на следующий день и появились в заграничных газетах вещие слова:

«Он и есть тот герой-рыцарь, которого ждет царь для спасения России!..»

Но еще семейным торжественным вечером, когда все, даже не бывшие в Таврическом дворце Наташа и Адя, переживали «победу папа́» и кричали «ура!», сбежавший от журналистской братии Александр наедине предостерег:

– Не обольщайся, Петро. В самое ближайшее время тебя ждут самое малое два скандала. Выпьем, чтоб им ни дна, ни покрышки!

– Выпьем, Саша, чего ж? Но интересно знать, какая сорока на хвосте принесла?

– Журналистская, брате, журналистская. Врем мы много, но друг от друга и верные сведения перехватываем.

– И что же ты ухватил?..

– Первое: о военно-полевых судах. Жди запроса из Думы!

– Скверный запрос, не скрою. Дальше?..

– Дело Азефа. Алешка Лопухин грязное дельце тебе оставил. Ты уже кое-что знаешь об этом, но, боюсь, скандал выйдет великий. Готовься.

– Ну, не все же сразу. Шустер-остер ты журналист!

– Мне самому надоело: не перейти ли в помещики? Папа все-таки именьице и на меня отписал. Буду кроликов разводить. Говорят, на кроликах можно разбогатеть. Еще говорят…

– …говорят, что кур доят! Попробуй, коль из журналистов в помещики понесло. Меня вот в спасители России… Век не думал, что буду дураков спасать! Чтоб не уподобляться глупому кролику, разведу-ка я псарню… А что? Дело доходное, да и стражники получше моих полицейских… Как там у дедушки Крылова? «…И тут же выпустил на волка гончих стаю…»

– Гончие – это хорошо, но волки-то перерядились в овечьи шкуры. Пойди распознай!

– Ничего, с Божьей помощью распознаем. Давай не будем сегодня душу травить. Устал я, Саша, устал.

– Ты-то, брат несгибаемый?.. Невозможно поверить. Но отпускаю тебя с тем же Богом к Олюшке. А я еще покуролесю с журналистской братией. Меня у подъезда и лихая ждет…

Вовремя вспомнил. Швейцар заявился:

Александр Аркадьевич, ваш лихач ругается.

– Вот дожили! Кучера уже лаются на господ!

– Времена такие, братец. Прощевай давай. А я действительно баюшки…

– Мы слышали тут обвинения правительству, мы слышали, что у него руки в крови, мы слышали, что для России стыд и позор, раз в нашем государстве были осуществлены такие меры, как военно-полевые суды…

Брат был прав. И недели не прошло, как ему пришлось отвечать на очередной запрос; грозный окрик «Не запугаете!» подействовал только на некоторое время. Социалисты, анархисты, конституционалисты и прочие «исты» успели сговориться. Отступать было некуда. Надо было резать правду-матку.

– Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери и окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы правительству приостанавливать действие закона, когда государственный организм потрясен до корней… Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий… до подчинения всех одной воле, произвола одного человека, оно доводило до диктатуры. А диктатура иногда выводила государство из опасности и приводила к спасению. Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства… когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью Отечества.

Криков, как в прошлый раз, не было, но не было и понимания. В минуту передышки, когда он пил из стакана сельтерскую, ему показалось, что он в обществе глухих, которые друг друга не слушают, а знай говорят свое. За ним уже тянулась слава непревзойденного оратора, но он понимал, что речами этот мир не переделать.

– Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой здесь так много говорилось, кровь на руках палачей, от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры, с одним только упованием, с одной надеждой, с одной верой – исцелить больного!

Левые ряды упорно молчали, правые ободряюще аплодировали.

Но он сходил с трибуны все равно одиночкой…

Нет пророка в своем Отечестве!

Судьба связала четверых очень разных людей неразрывной цепью. Позднее она захватила и пятого: начальника департамента полиции полковника Герасимова, сменившего на этом посту Лопухина Алешку, по приятельскому выражению Петра Столыпина.

Но эти-то четверо?..

Само собой, сам Столыпин.

Само собой, и его гимназический друг Алешка Лопухин, в пожаре революции потерявший свой полицейский портфель, но удачно напоследок ставший сенатором. Впрочем, сейчас он, по сути дела, пребывал в бегах, сибаритствовал то в Париже, то в Ницце, то в Берлине, то в Лондоне.

Третий?.. Незнамо-негаданно Борис Савинков, европейски знаменитый «генерал террора».

Четвертый?.. Очень желавший быть вечно незнаемым, главный российский провокатор Евно Азеф, он же Евгений Филиппович, Василий Кузьмич, Иван Николаевич – несть числа его имен. Но русская охранка знала, с кем имеет дело. Евно Фишелевич родился в 1869 году – значит, чуть помоложе Столыпина и Лопухина – на Гродненщине, в семье местечкового портного. Хоть и еврей черты оседлости, но кончил гимназию, давал уроки, подрабатывал в ростовской газетке, маклерствовал. Маленько облапошил другого еврея, мариупольского купца, зажулил 800 рублей, уехал с ними в Германию, где и поступил в политехникум. Но велики ли деньги? А жить хотелось не хуже, чем господа-революционеры, которых в Германии было пруд пруди. Харчился от их щедрот. Но ведь пора было и свое дело заводить.

Профессию он выбирал отнюдь не с глупой головы – и отнюдь не инженера-электрика, диплом которого все же получил. Господа-революционеры, в основном-то барские отпрыски, навели на мысль местечкового отпрыска! А почему бы не подоить заевшихся маменькиных сынков, ради своего удовольствия играющих в революции? Мысль гениальная! Евно пишет письмо в Петербург, в департамент полиции, предлагая поставлять сведения о революционных кружках. Начальником этого департамента как раз стал молодой Алексей Лопухин. Надо ему было прыть показать? Надо. Лопухин и загорелся мыслью внедрить в революционный бедлам своего человека. Тем более что Азеф чрез еврейскую молодежь у революционеров, даже зубастых, вошел в доверие. Уж если выбирать, так самое крайнее; и он стал социалистом-революционером, эсером то бишь. Сторонником крайнего террора.