Чтобы отвлечься, я попробовал вслушиваться в разговоры проходящих мимо людей. Думать над каждым словом москвичей еще не приучили, поэтому они без стеснения поносили в полный голос все и всех: постное масло, советскую власть, соседей, жен, примусы, управдомов, скрипучие кровати и, конечно, мировой империализм. Но время от времени попадались вполне достойные рассказчики.

Например, парнишка в ковбойке и крепких футбольных башмаках с глуповатой ухмылкой на лице втолковывал полногрудой подруге о «настоящем пролетарском подходе к вопросам» товарища Вышинского, который торжественно обещал запретить употреблять в университетах церковные слова ректор и декан, а вместо них предлагал ввести в обиход знакомое каждому по фабрике: директор.

Стайка симпатичных машинисток-секретарш судачила о возможности реквизиций их средств производства – пишущих машинок. Дикость, на первый взгляд, но, оказывается, у частных зубных врачей Советская власть уже отняла кресла и инструменты – «для сельских больниц», из квартир музыкантов частенько увозят рояли, ибо их не хватает «для дарований из рабочего класса», обывателей же попроще пугают «неделей сундука», то есть всеобщим изъятием одежды и всяких ценностей – для продажи в пустых магазинах и вывоза за границу.

Пожилой господин в некогда богатой шинели, сохранившей темные, все еще не выцветшие следы от погон, шутил со своим коллегой или другом о том, что большевики поссорились с Фордом, когда тот в ответ на их желание построить в СССР завод производительностью три тысячи машин в год,[262] ответил: «Обратитесь в игрушечную лавку».

Но чем дальше, тем тусклее становились «краски Боливии». Сперва, под неторопливое шарканье щетки, которой уборщица скатывала по ступенькам вал из грязных опилок, я лишь посмеивался про себя, понимая, как тяжело женщине вовремя оторваться от прилавка. Потом недоумевал и сетовал: «Все бабы – дуры». Затем просто ругался в голос – на отсутствие сотовой связи, на Александру, на чемоданы, на себя и собственную лень, а особенно на прохиндея Блюмкина, который, не иначе, специально меня подставил под удар – в случае предательства девушки. Минуте на сороковой не выдержал, потянулся в карман и нервно погладил смартфон, а потом зашитый в подкладке пиджака узкий непромокаемый конверт с презентационной подборкой из полусотни кадров на фотопленке. Мой самый последний шанс купить жизнь и свободу.

Пришлось, так сказать, озаботиться. Уж очень мне показалась обидной ситуация, в которую я влип зимой 1926 года, когда из-за собственной беспечности попал в концлагерь «за Обухова». Сейчас, после изучения учебников 21-го века и современных газет, а также близкого знакомства с белой эмиграцией и товарищем Троцким, досадно втройне. Ведь четыре года назад, до разгрома всех видов оппозиции, катастрофического усиления репрессий и сворачивания НЭПа, у меня имелся реальный шанс «подружиться» с большевиками – в их более-менее коллегиальном виде, а потому вполне способном на здравые решения. Ныне слишком поздно, любое послезнание лишь усилит позиции единственного лидера, который, без сомнений, способен ради личной власти залить страну и мир реками крови. Даже если он сумеет закончить вторую мировую не в Берлине, а в Париже или Лондоне… Больше смертей, больше горя, страшнее коллапс неизбежного отката.

Поэтому, едва вернув артефакт из будущего, я не успокоился на достигнутом – неизвестно, в какие руки он может попасть, и вообще, мало ли что может случиться с хрупкой электроникой. Еще в Берлине потратил больше месяца, но переснял все книги, учебники и документы с экрана LG на фотопленки. Тщательно упаковал и разместил вместе со съемной флешкой в сейфе Union Bank of Switzerland, пусть не самом крупном, но предлагающем внятные условия банке Швейцарии. Только эту страну все войны и катаклизмы бурного двадцатого столетия обошли стороной. Доступ оформил без сложностей, но только и исключительно для себя, хранение оплатил на три года вперед. При моем полном и безнадежном отсутствии сверх указанного срока – архив и двадцать тысяч долларов должны уйти душеприказчику, которым я назначил господина Капицу Петра Леонидовича, действительного члена Лондонского Королевского общества. Лучшего варианта придумать не смог.

Завершив жесткое архивирование, я напрочь стер из памяти телефона большую часть материалов. Так что теперь не смогу выдать врагам секреты даже под пыткой. Оставил только самое нужное в области истории и электротехники, фильмы, музыку, немного беллетристики для борьбы со скукой, и кроме того, презентации – кадры заглавных страниц и содержания оставшегося в Цюрихе «богатства». А на случай потери или поломки смартфона – продублировал последнее в материальном виде… В том самом конверте, который можно потрогать пальцами для успокоения нервов.

– Держи!

Я едва успел подхватить небольшой сверток, который сунула мне в руки материализовавшаяся ниоткуда Саша.

– Уф! – облегченно выдохнул я. – Долго-то как!

Есть, все же есть у товарища Блюмкина чутье! Я со вчерашнего дня переживаю, извожу себя до ночных кошмаров, жду как дурак, места себе не нахожу. А ему и дела нет: с чудовищным легкомыслием, без рефлексий и проверок поставил нашу миссию и жизни в зависимость от случайной встречи… и вроде как в очередной раз угадал. Надо было ему не в революционеры идти, а на скачках деньги зашибать.

– Хлеба нет, придется есть пирожные, – перебила мои мысли девушка. – Разверни, попробуй! – она указала на сверток. – Дорогущие, я целый червонец за два фунта отдала.

– Спасибо, госпожа Антуанетта, – попробовал сострить я. – Ты уже пробовала?

– Только одну штучку успела, вкусно!

– Все, что нужно, купила? – я оглядел девушку, пытаясь найти изменения.

– Вот, – Александра вытащила из-под мышки второй сверток, чуть побольше, чем с пирожными. – Дичь какая-то, у них даже шпагата нет обвязать!

– Ничего, не рассыплется, – улыбнулся я, устраиваясь половчее открыть чемодан.

– Аккуратнее! – с панической ноткой в голосе вскрикнула она, видя мою небрежность.

Не иначе, белье. Наверняка потратилась на красивые штучки вместо теплых.

– Деньги-то остались? – поинтересовался я невзначай.

– Нет. Нету ничего, – как-то удивительно покраснела и одновременно побледнела Александра. Зачастила: – Я старалась. Искала. Все вокруг обежала. Но цены взлетели вдвое, втрое, вчетверо! Пусто. Даже в очередь. Не страшно, мне пока хватит. Только несколько дней, там весна придет. Главное, чулки купила, вот, смотри!

Она чуть приподняла полу пальто, так, чтоб я смог разглядеть ее голени… Уродливый чулок из грязно-коричневой пряжи кустарно-деревенского производства.

Наверно, мое отношение к данному элементу гардероба отчетливо прописалось на лице, потому как девушка вдруг спрятала лицо в ладонях и… разревелась, совсем по-детски вздрагивая плечами.

«А ведь неплохо вышло», – отметил я про себя, прижимая ее к себе в тесном недружеском объятии. – «Только откормить бы сперва малость не помешало!».