Попрощавшись с сотрудниками штаба в Цоссене, Гудериан вместе с женой отправился в Мюнхен, где в течение нескольких дней проходил курс лечения сердца. Затем 1 мая вернулся на службу в штаб инспектората танковых войск в Тироле и 10 мая в должности генерал-инспектора бронетанковых войск, все еще сохранившейся за ним, попал в плен к американцам.

Внезапная и подобная катаклизму смена образа жизни, последовавшая за освобождением Гудериана от обязанностей начальника генерального штаба, оказалась одним из самых травматических эпизодов его карьеры. Из человека, принадлежавшего к узкому кругу правящей элиты Германии, он почти мгновенно превратился сначала в беженца, а затем в пленника врагов, намеревавшихся предать его суду как военного преступника. Вся предыдущая деятельность требовала от Гудериана агрессии и напористости, и вот теперь ему пришлось уйти в глухую оборону и находить оправдания для дела, которому он посвятил всю свою жизнь, для своих приказов и директив, которые считал вполне законными. И то, что Гудериан смог встретить эти превратности судьбы с достоинством и не упасть духом, также свидетельствует о твердости его характера. Впрочем, ему было не привыкать: не впервые он испытывал горечь поражения.

Победоносные союзники намеревались предать суду как конкретных лиц, так и цели организации рухнувшего Рейха, так что сотрудникам генерального штаба грозила двойная опасность. Они могли попасть на скамью подсудимых и за свои преступные деяния, и как служащие организаций – Большого генерального штаба и ОКВ, по суду проходивших в одной связке.

Именно в этой двойной ипостаси и предстал Гудериан перед американцами, посадившими его за решетку вместе со многими коллегами, с которыми он делил радость побед и горечь поражений: Гальдером, Томале, Мильхом, Прауном, Листом, Вейхсом, Леебом и Бломбергом. Что касается обращения победителей с побежденными, оно соответствовало худшим ожиданиям последних, поскольку вначале генералам пришлось претерпеть много унижений. Штрик-Штрикфельд отмечает: «В целом, Гудериан вел себя достойно, как подобает солдату, особенно когда американские охранники устраивали мелкие пакости. Помню, как однажды американский сержант прицелился в него из карабина, но он стоял и спокойно смотрел на американца. Я находился рядом, и мне удалось добиться того, чтобы сержант опустил свой карабин». Далее Штрик-Штрикфельд вспоминает день, когда нескольких русских офицеров, сражавшихся на стороне немцев, должны были репатриировать в СССР, где их ждала верная смерть: «Лист, Вейхс и Гудериан отправились к молодому американскому капитану, всегда корректному и даже приветливому. «Мы должны выразить протест против передачи наших русских коллег советским властям». Капитал ответил, что он всего лишь выполняет приказ… У меня до сих пор перед глазами эта сцена. Два фельдмаршала и генерал, когда-то такие могущественные, а теперь беспомощные, в роли жалких просителей…»

Постепенно условия содержания генералов в заключении улучшились. Допрос следовал за допросом, и благодаря этому время проходило быстрее. На этих, допросах они подробно рассказывали следователям о своем военном опыте, заново переживая прошлые триумфы, повествовали о роли, какую сыграл каждый из них в создании одной из самых грозных военных машин, какие когда-либо знал мир. И это несмотря на то, что их головы редко покидала мысль о возможной угрозе последовать за своими русскими коллегами. Гудериан, как создатель танковых войск и начальник генерального штаба, привлек особый интерес следователей и на первых порах охотно делился своими знаниями.

Очень интересно взглянуть на Гудериана глазами американских офицеров, допрашивавших его. 26 августа 1945 года с ним беседовал майор Кеннет Хечлер, пехотинец. Его интересовали действия танковых войск в Нормандии. Обмен мнениями проходил в дружеской атмосфере. Гудериан говорил по-английски. Все это явилось приятным сюрпризом для Хечлера, так как офицеры из военно-исторического отдела, беседовавшие с Гудерианом ранее, считали его не слишком разговорчивым. Гудериан радушно приветствовал Хечлера: «Ага! Собрат-танкист!» Тот расценил это как «…дешевую лесть, однако у меня не создалось впечатления, что Гудериан говорил то, что, по его мнению, должно понравиться американцу, быстро отвечал на все вопросы, и я не считаю, что он пытался создать особое впечатление или преследовал какие-то корыстные цели».

Настроение Гудериана было переменчивым и зависело от тюремного режима и отношения следователей. В течение продолжительного периода он отказывался сотрудничать в любых формах, поскольку до него дошел слух, что поляки требуют его выдачи. Однако время для отказа было выбрано не совсем удачно, поскольку совпало с рождением идеи, которую вынашивали американцы. Доктор Джордж Шастер, возглавлявший следственную комиссию военного министерства, говорил: «…после бесед с генералом Гудерианом мне пришло в голову, что для воссоздания стратегической истории германского генерального штаба лучше всего перевезти Гудериана в Соединенные Штаты и поселить в Коннектикуте, где-нибудь за городом, и там в течение лета беседовать с ним в непринужденной обстановке». Эта идея Шастера дала плоды в начале 1946 года, когда американцы собрали в одном лагере в Аллендорфе более 200 бывших немецких генералов и штабных офицеров с целью обобщения их боевого опыта.

По мнению американцев, на роль координаторов в этой работе лучше всего подошли бы такие неординарные личности, как Гальдер и Гудериан, однако это было сочтено неосуществимым, ведь Гудериан именно в этот период замкнулся в себе и не желал сотрудничать и, кроме того, был не в самых лучших отношениях с Гальдером. Они даже не разговаривали друг с другом. И вот координатором одного из самых интересных военно-исторических научно-исследовательских проектов, какие когда-либо существовали, стал Гальдер. Когда Гудериан решил, что находится в безопасности, и в его же интересах – помочь (18 июня 1947 года, в его день рождения, ему сообщили, что все обвинения с него сняты), он начал сотрудничать и внес некоторый вклад в эти исследования, особенно в те разделы, где ему, как специалисту, не было равных. Его наблюдения отличаются не только глубиной, но дают представление о его образе мышления и характере вклада, внесенного им в решение проблем, с которыми он имел дело. С этой точки зрения, его комментарии представляют собой большую ценность: предубеждение и гордость перемешаны здесь с резкими выпадами, завоевавшими Гудериану особое признание американцев. Однако Гудериан был не одинок в выражении уязвленного самолюбия: вокруг Гальдера собрались традиционалисты, а в оппозиции оказались прогрессисты, к которым принадлежал и Гудериан. Таким образом, генерал-фельдмаршалы фон Бломберг и Эрхард Мильх (создатель люфтваффе при Геринге) страдали от остракизма, как и Гудериан. Например, Гальдер отказался пожать руку Мильху, когда тот ее ему протянул, и постоянно отказывался даже обсуждать ссору с Гудерианом. В этом своего рода военном университете члены соперничающих академических фракций в процессе внесения разнообразия в скуку плена метали друг в друга словесные дротики, вновь разыгрывая на бумаге прошлые битвы. Стычка с генералом пехоты Эдгаром Роэрихтом, в ходе которой Гудериан дал последнему резкую отповедь с использованием крепких словечек, показала – генерала танковых войск лучше не трогать. Роэрихт, по памяти описывая организацию боевой подготовки в ОКХ, допустил неточности и счел нужным покритиковать методы командования танковыми войсками, возрождая тем самым исконную неприязнь пехоты к танкистам. Гудериан написал: «Детальное изучение боевой подготовки войск в мирное время столь же малоэффективно, насколько мало боевого опыта в военное время». Это звучало как оскорбление, ибо Гудериан не мог не знать, что Роэрихту опыта, как одного, так и другого, не занимать. Возражения Гудериана вызывали замечания вроде следующего: «Своевольный образ действий бронетанковых сил с самого начала…» К удовольствию американских редакторов, вычеркнувших обидные абзацы из труда Роэрихта, Гудериан так подытожил свои взгляды: «Соавтор… также не имеет никакого представления о деятельности генерал-инспектора бронетанковых войск. Кому «создавал помехи» генерал-инспектор? Работа генерал-инспектора не приводила к какому-либо «дублированию усилий» и не являлась причиной раздоров по тактическим вопросам. Она никак не имела «фатальных последствий».