Романова слушала и смотрела перед собой. Она верила Раскольникову и не очень. Так, как он, рассуждали многие неудачники. У них не получается, значит, кто-то виноват.

Лично ее карьера складывалась легко. При том же Брежневе. При том же социализме. Романова хорошо рисовала. Издательство ценило. Ее книги выходили. Читатели писали письма, в основном дети и их мамы. Иногда папы. Критика благосклонно похлопывала по плечу.

Травинка пробивает асфальт. Так и талант: проклюнется через любую систему. А если не получается пробить, значит, не сильный росток.

Система системой. Но ведь работают и сегодня талантливые художники. И все их знают. Есть таланты, которых зажимают. Но всем известно, кого зажимают. Получается двойная популярность: художника и страдальца.

— А Михайлов… — привела пример Романова. — Что хочет, то и делает.

— Нужна привыкаемость к имени. Если пробьешься, ты свободен.

— Пробивайся, кто тебе мешает.

— То же самое сказал Твердохлебов.

— Кто это? — не поняла Романова.

— Чиновник от культуры. Начальник. Он сказал Востряковой: «Пусть продирается, оставляет мясо на заборе».

«Вострякова — редактор, та самая, что ждет ребенка, — догадалась Романова. — Значит, она действительно занимается его делами».

— А я не хочу продираться сквозь них. Не хочу и не буду.

— А зачем Вострякова ходила к Твердохлебову? Что она ему носила? Философский трактат?

— Нет. Она носила мою пьесу.

— Ты пишешь пьесы?

— Да. Я пишу. И рисую. И у меня есть философские труды.

— Как Леонардо. На все руки.

— И ты считаешь, что гении были только во времена Возрождения? Только в Италии? А в России их нет?

Романова вглядывалась в него с дополнительным интересом. Вот оно как… Он считает себя гением современности. Мания величия. Плюс к мании преследования.

— Ты считаешь себя гением? — прямо спросила Романова.

— Потому что они считают меня говном. И если я им поверю и не буду сопротивляться, я и превращусь в этот минерал.

Нет, не сумасшедший. Просто неудачник с гипертрофированным самолюбием.

— Сколько тебе лет? — спросила Романова.

— Тридцать три.

Как Христу. Однако Христос в тридцать три уже умер, создав Веру. А этот все пробивается.

Замолчали. За окном бежали итальянские пейзажи.

— Ты совсем, что ли, не понимаешь, где ты живешь? — поинтересовался Раскольников.

Романова смущенно промолчала. Ну что делать, если она жила хорошо? Работала, как хотела. Не выполняла ничьих социальных заказов. Мальчики, девочки, кошки и собаки одинаково выглядят при любой системе. Она их рисовала. Ей платили. На еду хватало. И даже на юбку от спекулянтки. Она любила дочь. И жизнь. А это — вечное, от системы не зависящее.

Ей и в голову не приходило, что бывает другая жизнь, что юбку можно купить не у спекулянтки — какую подсунут, а в магазине — какую ты сам себе выберешь. Что жить можно не в муниципальном многоэтажном доме, в каких живет на Западе арабская нищета, а иметь свой дом. И даже два. И твой талант — это твоя интеллектуальная собственность, которая защищается законом, как всякая собственность.

— Растительное создание, — усмехнулся Раскольников. — Живешь, как лист при дороге. Подорожник.

«Да, подорожник, — мысленно согласилась Романова. — Его трудно сорвать. Он жилистый. Его хорошо прикладывать к ране. Успокаивает».

Полезная вещь подорожник.

— А ты нарцисс, — определила Романова.

Самовлюбленный, нестойкий, красивый. Очень красивый. Глаз не оторвать. Романова и не отрывала. Ее взгляд будто прилепили к его лицу. И этот прилепленный взгляд несся со скоростью сто километров в час по прекрасным итальянским дорогам.

А все дороги, как известно, ведут в Рим.

— Я заеду за тобой в четыре часа, — кричала по телефону Маша. — Возьми Михайлова.

— Зачем?

— Арсений попросил. Он тоже поедет с нами.

Арсений — оперный певец, поющий в «Ла Скала». Он был приглашен по контракту. Большая редкость для семидесятых годов. Почти экзотика. Один или два человека из огромной России работали на Западе с согласия обеих стран. Это был признак избранности. Как будто пригласили не в Италию, а на Олимп к богам.

Маша — институтская подруга Романовой. Она вы-шла замуж за итальянского журналиста и переехала в Рим. Это было совершенно логично, когда итальянец изо всех русских женщин выбрал Машу. В Маше было все, что положено: ум, красота, доброта и еще плюс к тому какой-то особый слух к жизни. Она вставала утром, говорила: «Здравствуй, утро» — принималась за день иначе, чем все. С аппетитом, будто ей этот день подали на блюдце и она орудует вилкой и ножиком.

С Машей было весело, как под солнцем. А когда уехала, все погрузилось в серый полумрак. То, да не то.

Романова тосковала по подруге. А Маша осваивала новую страну, новую жизнь, новую себя. Прорывалась, оставляя мясо на заборе. Капитализм — это не легче, чем Твердохлебовы.

— Я покажу тебе свой Рим, — пообещала Маша. — А потом мы все вместе пообедаем.

В программе был Рим глазами избранных и обед в дорогом ресторане. Но в эту программу не входил Раскольников. И значит, все теряло всякий смысл.

— А можно еще одного человека взять? — спросила Романова и добавила: — Он мало ест. У него язва.

— Нельзя, — отрезала Маша. — Машина «блошка». На четыре места. А нас уже четверо: я, ты, Михайлов и Арсений.

На ресторан уйдет часа два. Два часа без Раскольникова. Это все равно что два часа просидеть под водой, зажав нос и рот.

— Я буду в четыре, — повторила Маша. — Стойте перед гостиницей на улице.

Маша была убеждена, что Романова мечтает о Риме, изысканной еде, полноценном общении. Ей и в голову не могло прийти, что она готова променять это все на полслова, полвзгляда какого-то ущербного неудачника с пустыми амбициями.

Романова подошла к Руководителю и сказала, что не поедет смотреть собор Святого Петра, так как у нее встреча с подругой.

— Ваше дело, — легко разрешил Руководитель. — По мне — я бы вас распустил на все четыре стороны и назначил сбор в день отлета.

Для него, как для руководителя, важно, чтобы все вернулись в полном составе. А поведение внутри страны — это личное дело каждого.

— Спасибо, — тускло сказала Романова.

Она еще надеялась, что ей запретят. Скажут «нет». И тогда она останется с Раскольниковым. Но сказали «пожалуйста».

— А Минаев с вами пойдет? — спросила женщина в кудельках.