— Я не мог тебе об этом рассказать. В самом деле, надо ли было? Чтобы избавить самого себя от бремени? Я знал, что это причинит тебе боль. Я не хотел делать тебе больно, неужели ты не понимаешь? Ты — вся моя жизнь. Ты и Виктория, вы составляете всю мою жизнь. Если я должен быть наказан за это единственное прегрешения, то, Богом клянусь, я уже наказан, Джин. Я жил с этим каждый день. И каждый день терзался сожалением. В то время я не знал об ее сумасшествии; нет, я понимаю, что это ни на йоту ничего не меняет. Как же ненавидел эту Софи! И себя. В той же мере, в какой люблю тебя и Викторию, я ненавидел и ненавижу эту женщину.

Джин не хотела говорить, а он, казалось, не собирался останавливаться.

— Единственное, чего я никогда не был в состоянии постигнуть, так это то, как ее настоящий отец сумел распознать, что она сука — ведьма, — когда она еще даже не родилась. Его «несчастный случай» был актом несравненной проницательности, невероятной прозорливости. Да, Джин, я не раз подумывал просто покончить со всем этим. Потому что испробовал все. Пытался от нее откупиться. Отослать ее прочь. Обустраивал для нее и жилье, и работу. Урезонивал ее, умолял ее, отправлял ее к бессчетным психиатрам, угрожал ей.

— Да, как вижу, ты был очень занят, — спокойно сказала Джин, думая, что Марк наименее склонен к суициду, чем кто-либо другой из ее знакомых. Но чего он теперь не скажет? — За исключением того, что ни о чем не рассказал мне. Но ты не просто не сумел об этом упомянуть. Ты пригласил ее в наши жизни. Она смотрела за нашей малышкой. Ты ее к нам впустил. Сначала ты лег в постель с… этим ребенком, а потом пригласил ее в наш мир — где она явно чувствовала себя как дома. В нашей постели, Марк. А где же она сейчас? Здесь, на Сен-Жаке, в точности как я предлагала? Спрятана в каком-нибудь припортовом отеле? Или в одном из тех пастельных бунгало в Гранд-Байе?

— Да перестань ты… Что за непристойные домыслы! Честное слово, я тогда верил… я в то время думал, что это самый лучший способ ее обуздать, — не распознал поначалу, что она сумасшедшая. Возбудимая, эмоциональная, нервная, да, но не сумасшедшая. Когда она оказалась со мной, с нами, то ее состояние стало значительно лучше обычного. Ты не представляешь себе… Признаю, с моей стороны это было слабостью, но это действовало — по крайней мере, какое-то время. Это успокаивало ее, поддерживало. Бога ради, она ведь думала, что Виктория доводится ей сестрой. Она и сейчас так думает.

Джин вскочила на ноги.

— Не вмешивай в это Викторию! Ты позволил этой женщине к ней приблизиться. И тогда, и теперь, этим летом.

— Как я мог ее остановить? Ты разве не понимаешь, что все последние двадцать лет я провел, пытаясь остановить эту Софи? Пытаясь прикрыть от нее тебя и Викторию? — Лицо у него было смятым, и он едва не плакал. Джин подумала о его беспокойной любви к Виктории, о его постоянном стремлении ее защитить. Викторию, которая всегда пребывала в здравом уме, что так в ней привлекало. — Всеми способами, какие мне только были известны, я пытался ее убедить, но она все равно всегда настаивает, что я являюсь ее отцом.

— Ну а ты являешься?

— Джин! Джин. — Он выглядел уязвленным, обиженным, сильно состарившимся. — Как ты можешь такое говорить, как ты можешь даже хотеть такое говорить? Я не отрицаю, что она достаточно молода, чтобы быть моей дочерью, — разве это само по себе составляет какую-нибудь существенную разницу между тебя и меня?

— Между тобой и мной.

— Да, Джин, тобой и мной. Совершенно верно. Никогда не представлял себе, что это окажется той вещью, которая будет так сильно тебя удручать. Я ведь рассказываю тебе о том, что произошло давным-давно, и…

— Разумеется, это удручает меня, Марк, — хотя я не стала бы называть это «вещью». Как мне тебе объяснить, до тебя же явно ничего не доходит. Я совершала очень глупые поступки. Фантастически глупые. А кто нет? Полагаю, я не могу сейчас не вспоминать о самой себе в пятнадцать лет. — Или о Билли в пятнадцать лет, чья жизнь уже завершена, пронеслась у нее мгновенная мысль. — Но давай держаться того, что мы оба в состоянии понять. Виктория в пятнадцать лет — дитя. Ты ведь понимал это, когда ей было пятнадцать, так? Не потому ли ты бесился из-за того парня, Рика, — ты видел в нем свое собственное отражение, не так ли? А Виктория, кстати, была тогда значительно старше, ей, по меньшей мере, было семнадцать, а то и больше.

— Ох, да черт все побрал! Не знаю, зачем я тебе обо всем рассказал. Отныне ты никогда об этом не забудешь. Перестановки бесконечны, теперь я понимаю. Ты никогда мне не простишь.

Значит, нечего и просить, подумала Джин.

— А что, по-твоему, это такое? Может, поскольку я американка, ты вообразил, что говоришь с какой-нибудь группой помощи самим себе, где в конце все тебе аплодируют, что бы ты им ни рассказал? Спасибо, что поделился, Марк, отличная работа? Не говоря уже о том, что заниматься сексом с пятнадцатилетней противозаконно, — ты об этом когда-нибудь думал?

— Джин! Это ошибка — я совершил чудовищную ошибку. Я спал с ней. Однажды. И, само собой, я думал, о чем ты говоришь, хотя вряд ли самое худшее из обстоятельств. Я спал с ней, и я спал с ее матерью, так много, как только мог, наряду с половиной Сен-Мало, Джин, более тридцати пяти лет тому назад. Хотя в действительности мое пребывание с Сандрин продолжалось всего пару недель, прежде чем она двинулась дальше. Что для нее было вполне естественно.

Джин не могла постичь, почему он обратился к этой старой теме, — разве, может, ради того, чтобы сменить тему. Но она ничего не говорила — ей было чуть ли не любопытно просто посмотреть, как далеко он способен дойти.

— Я говорил тебе, что Сандрин уже была с отцом Софи, прежде чем я покинул их дом, а меня перевели на роль друга семьи. Ты видела фотографии их свадьбы, на том пляже на рассвете. Типично для Сандрин, могу добавить, потребовать рассветной свадьбы.

Он надолго приложился к пивной бутылке. Она и не заметила, как та пришла на смену чаю со льдом.

— Зачем снова говорить о том лете, что было сто чертовых лет назад?

— Я вот что пытаюсь сказать, Джин: Софи — жертва. Сирота, по сути. Я для Сандрин ничего не представлял. Как и все остальные. Даже ее собственная дочь.

Джин не могла этого принять.

— И что? Ты улучшил ее долю, изнасиловав ее? Костлявую, ничего не знающую целочку?

— Черт возьми — я никого не насиловал! А девственницей она все равно не была.

— Как будто это хоть что-то меняет! Как же ты мог заранее узнать, девственница она или нет?

Марк, бесконечно усталый, опустился на стул.

— Джин, я в самом деле пытаюсь рассказать тебе, что произошло много лет назад, а ты хочешь пройтись по каждой альтернативной версии, проследовать за каждой несущественной нитью. Ты хочешь победить в каком-то феминистском споре? Прекрасно! Ты победила! Я согласен. Но я-то говорю тебе лишь о том, что ей нужно знание, вот и все. Софи жаждет любой связи с тем временем, когда ее жизнь только-только начиналась, когда все еще не пошло навеки прахом, начиная с той ужасной аварии. Тогда, гораздо позже, я думал — совершенно неверно, мне это известно лучше, чем кому-либо еще, — думал, что после того, что сделал, и я этого не отрицаю, я смогу, по крайней мере, попытаться дать ей то, что так ей необходимо. Связь, утешение — некую идею того, что и в самых ранних ее днях присутствовали правда и красота.