Сама же свешивать руки перестаёшь очень быстро, начинаешь вцепляться так, что кожа белеет, и это верный знак, что однажды, уже скоро, придёт время разжать пальцы.

И вот она, эта песня, песня, которую я люблю, песня открытых ладоней, совсем не такая красивая. То есть сначала, когда только-только отпустила, — тогда да, тогда красиво. Мгновение назад руки были полны жгучей любви, а теперь они остывают. Между нами — всё, пусто-пусто, которое режет острее самой прочной нитки. Я ищу слова, чтобы описать этот воздух, который вдруг начинаешь чувствовать всей шкурой; плотное ничто, теперь отделяющее нас друг от друга; лёгкость человека, будто сбросившего своё тело; эту прохладу. Просто — как подуть на ожог.

А потом становится некрасиво, потому что оказывается — не отпустила. Пальчики — вот они, сжатые до белизны, каждый впивается и каждый — с именем. Этот пальчик у нас «секс», этот — «дружба», этот — «нежность», этот — «понимание». Пальчик «вместе спать», пальчик «вместе есть», пальчик «вместе гулять», пальчик «вместе врать». И пара слабеньких, но острых мизинцев в придачу. И нужно долго дуть и уговаривать, будто в сороку играешь, разжимать потихоньку и следить, чтобы не схватилась снова. И вот это самая долгая песня и есть. Иной раз проще кисть отрубить, но мы же не психопаты, правда? Мы, пальчик за пальчиком, стараясь не упиваться горем и самоумилением, — потому что не на каждого Фродо найдётся надёжный враг, который в конце красивого и страшного пути откусит самый упорный пальчик, — разжимаем.

Потом скажешь «я отпустила», и он удивится — «можно подумать, был шанс удержать». «При чём тут ты. Сила не в том, чтобы удержать, а в том, чтобы перестать цепляться», — подумаешь, да не скажешь.

Везде эти женщины, свихнувшиеся на отношениях, не на сексе (ах, если бы) — на липкой белёсой субстанции, пачкающей пальцы, которую они называют любовью. За каждой тянется клейкий след: люби меня — потому что я тебя люблю; спи со мной — потому что я тебя люблю; не спи с другими — потому что я тебя люблю; работай для меня — потому что я тебя люблю. Не смей быть счастливым без меня — потому что я тебя люблю.

И не понять, когда это начинается, ведь сначала всего-то и нужно — прижать его руку к своему лицу (сначала к щёке, потом чуть повернуть голову, губы к ладони, обежать языком линию сердца, прикусить пальцы). Серебро на безымянном, царапина на запястье. Думала, жизни не хватит, чтобы перецеловать.

А глаза были вот какие: медовые. На лугу, где трава пожелтела, где пчёлы собрали запах от красных цветов, и от белых, и от всех трав; где солнце разливало золотое молоко — там заглянула и подумала: не насмотреться.

И во всякой толпе обнимала, прижималась боком, и грудью, и спиной, вилась вокруг, как лисий хвост, трогала и ладонью, и локтем, и коленом, и плечом. Запускала руку под рубашку, гладила, царапала и щипалась тоже, потому что невозможно не прикасаясь. Думала, не отпустить.

Только не уходи, миленький, никуда от меня не уходи, дай на тебя смотреть, и сам на меня смотри, и трогай, и улыбайся. Если надо, я под дверью подожду, только не долго. Работай, конечно, главное, не отворачивайся от меня, никогда не отворачивайся. Сделай так, чтобы я была спокойна, думай обо мне всё время. Просто пообещай. Мне никто не нужен, кроме тебя, и тебе никто не нужен, раз я есть.

Почему так нельзя? Почему нельзя всегда быть вместе, за руки держаться, разговаривать? Разве это плохо? Есть правда: любить. Есть предательство: обманывать. Всего-то честности хотела.

Как только не обнимала: и дыханием одним, и плющом, и паутиной, и железом. Убегает.

Плакала, курила, объясняла, кричала, проклинала, прогоняла. Возвращается.

Чтобы мучить? О чём думает? О чём ты, гадина, думаешь, глядя на меня желтыми глазами, чем ты пахнешь опять, чем ты опять пахнешь, что у тебя в волосах, сколько можно врать, о чём ты думаешь, скажи мне, скажи.

Не скажет. Потому что не любит лгать, но нельзя же сказать, как есть, — что думает он об утке-мандаринке, которая на закате вплывает в оранжевую полосу на воде и выплывает, возвращается и снова уплывает.

Повторяй «люблю», пока не стошнит

Когда бы я ни посмотрела в его сторону, перед ним всегда скакали женщины с воплем «о, как я тебя люблю!». Взгляни на меня, взгляни — как крепко я тебя люблю. Нет, на меня — я люблю тебя преданно. А я, а я — я страстно тебя люблю. «Никто не полюбит тебя так, как я», кричали они хором. Они слагали к его ногам дары — сердца, плохие и хорошие стихи, младенцев, оргазмы, попытки самоубийств, лучшие годы, слёзы, иногда деньги.

Мне стыдно, и, чтобы выпустить кровь, прилившую к щекам, хочется расцарапать себе лицо, от позора разрезать живот: ведь и я так же скакала, уверенная, что делаю тебя бессмертным, плету бесконечную лестницу, по которой мы взойдём на белые небесные луга и там останемся.

Но теперь я тебя не люблю.

И так, как я тебя не люблю, никто тебя не любит. Я не люблю тебя талантливо, роскошно, само- и тебязабвен-но. На крыльях моей нелюбви я поднимусь высоко, гораздо выше, чем когда-то поднималась с любовью. Я нарисую твой портрет тысячи раз, и тысячи женщин зарыдают и влюбятся насмерть. И ты скажешь: «Как же вы достали со своей любовью».

Нет, не то, не то («они положили сырой порох, Карл»). Сейчас очень важно быть точной: я хочу, чтобы мёртвая любовь сделала мир лучше. То, что не удалось живому, может сделать мертвый.

Брошенные женщины бывают, как слепые лошади, — её уже отпустили с повода, а она всё ходит и ходит по кругу. Бездумно складывает в стопки вещи, из которых выветрился и никогда не вернётся запах табака и кожи. Готовит на двоих. Мимоходом прижимается щекой к рукаву старого осеннего пальто, оставленного за ненадобностью. И хочется взять её под уздцы и свести с воображаемого помоста, на котором она вращает ворот, шаг за шагом. Иногда это удаётся сделать другому мужчине, но потом, когда и он исчезнет, она вернётся к своей каторге, просто перебирать станет уже другие свитера и футболки, не в серо-синей гамме, а в зелёной. Она прикасается к ним и думает, что никакая не лошадь, а цветок, который поворачивал голову за солнцем, и что ослепла, глядя на него слишком близко и неотрывно.

Мне больно смотреть на тебя, моя радость, говорит она. Мне больно смотреть на тебя, моя радость, говорю я. Потому что не лошадь, не цветок и не женщину, а ещё один невоплощенный божий замысел я вижу, когда ты медленно перекладываешь вещь за вещью, навсегда утратившую запах кожи и табака.

Моя осень прекрасней вашего лета

Когда заканчивается любовь, победителей не бывает, только дезертиры и проигравшие.

Даже в самом лучшем случае, когда уходишь от того, кто сделался безразличен, прерывая нежизнеспособные отношения по собственной воле, пытаешься завершить дело быстро и чисто, всё равно остаётся чувство, что пришлось голыми руками добивать мелкое издыхающее животное.