– Нет. Ушел… при пустых руках.

В гостиную заглянул Тимофей. И тут же скрылся - понял, что не до него.

– А покупателей в тот вечер более не встречал?

– Не встречал.

Архаров задумался. Расспрашивать француза о трех меченых рублях, было бесполезно.

Три рубля, что сошлись вместе… Один принес Устин и уже успел им расплатиться. Два других прибыли ранее. Кто их принес, черт бы его побрал?

– А чем ты расплачивался? - вдруг спросил Архаров. - Откуда у тебя деньги?

– Предводитель давал деньги.

Архаров хмыкнул. Яснее от этого не сделалось…

И выходило, что допрос Жана-Луи Клавароша совершенно бесполезен.

– Тимофей! - крикнул Архаров. - Возьми его, отведи к Бредихину.

Тимофей вошел - и тут же ловкий Клаварош кинулся мимо него, выскочил и помчался по анфиладе.

– Ниче, далеко не удерет, там всюду наши, - сказал Тимофей, посторонившись и пропуская Архарова с Левушкой.

Нашими он назвал всех разом - и мортусов, и солдат Великолуцкого полка, и преображенцев.

– Пойдем, Тучков, - позвал Архаров.

– Ты хочешь все видеть своими глазами? - строптиво спросил Левушка и уселся на стул у стены, всем видом показывая, что посещение такого зрелища не одобряет.

– Да уймись ты, ей-Богу, - попросил Архаров. - И без тебя тошно. Тимофей, поди, убедись, что его изловили.

Ему действительно было тошно. Не потому, что сейчас должны были расстрелять во дворе мародеров, а по совсем иной причине. Кабы Архаров более сам в себя вглядывался и сам к себе прислушивался, то и определил бы это двумя словами: «Не сбылось…»

С того солнечного утра, когда он споразанку ехал на бастион уславливаться с мортусами, прошло почти двое суток, и все это время он был бодр, ясен душой, готовился к чему-то замечательному. Свершилось - не потеряв ни единого человека, он захватил приют мародеров, всех их изловил, за что непременно будет благодарность и графа Орлова, и господина Еропкина. Правда, в розыске убийц митрополита не продвинулся ни на шаг. И все концы оказались обрублены - приказчик косой Арсеньич мертв, Жан-Луи Клаварош, на поимку коего возлагались такие надежды, никого не видел и ничего не знает.

Да и могли ли те розданные непонятно кому меченые рубли вывести на убийцу? Вот на мародеров они непостижимым путем вывели - и на том спасибо!

Но не только в убийцах митрополита было дело. Утро обещало ему нечто иное - из иной сферы, как выразился бы грамотный Левушка.

И тут за дверью зазвучали клавикорды.

– Сбесилась девка… - пробормотал Архаров.

Француженка изо всех сил вызванивала хрустальную мелодию.

– Вот! - воскликнул Левушка. - Архаров, это он! Я вспомнил - это он, дивное дитя!

– Какое дитя?

– Моцарт!

Музыка бежала пританцовывающей белой лошадкой на алмазных копытцах. Архаров видел такую лошадку в Петербурге, в манеже, когда показывал мастерство заезжий берейтор, знаток выездки из Венской школы конной езды.

Но с чего в такую минуту, когда нужно собраться с силами, выйти, просить, умолять и хотя бы ответить на несложные вопросы - ради спасения человека, который всеми силами сейчас ее саму спасал, - садиться за клавикорды?

Архаров удержал жестом вскочившего был Левушку и сам вошел в гостиную.

В большой гостиной было темно, свеча погасла, девица представилась взгляду белесым пятном - на возвышении, за клавикордами. Она вознесла руки над клавишами, игра прервалась,Архаров решил было, что сейчас девица заговорит - но тут словно бы водопад с потолка рухнул на архаровскую голову -так неожиданно опять зазвенела музыка.

Он остался стоять у дверей, а француженка, словно не замечая его, играла, играла с яростью, с возмущением, словно бы рыдала от бессилия, но понемногу волнение схлынуло. Хрустальная музыка оказалась сильнее и уже сама приказывала, как с собой обходиться.

Архаров вроде и не видел, однако как-то видел профиль, приоткрывшиеся губы, и стоял тихо-тихо.

Музыки он не любил. Сказывали, и сама государыня к ней равнодушна, слушает ради приличия, но просит, чтобы ей подавали знак - в каким местах хлопать в ладоши. Музыка ему ничего не говорила, ни душе, ни разуму, - да и практической надобности он в ней не видел, потому что не танцевал. Танцмейстер, которого ему нанимали в детстве, был горазд только деньги получать, а результата не вышло. Даже выступать в чинном менуэте, что всякому под силу, Архаров не выучился. Что же касается песен - так наилучшим, что создало человечество по этой части, он полагал сборник коллежского советника господина Теплова «Между делом безделье», с которым его познакомили приятели в пору ранней юности - году примерно в пятьдесят девятом. Тогда он даже пытался подпевать в застолье. К словам песен прилагались тона на три голоса - для певца и тех, кто ему аккомпанирует. Архаров видел нотные записи, смысла в них нге нашел, никого спрашивать не стал из самолюбия, а Левушки, которому хватило бы терпения ненавязчиво объяснить другу эти закорючки, в полку еще не было.

Вообще Левушкины музыкальные восторги были Архарову непонятны. За неимением собственного мнения он бездумно доверял младшему товарищу - коли Левушка восклицает «брильянт!» и «адмирабль!», стало, так оно и есть. А для него самого «адмирабль» - то, что господин Теплов поднялся по служебной лестнице до звания тайного советника и сенатора Российского государства. При таких чинах отчего ж не быть на досуге еще и искусным дилетантом?

Архаров ни черта не разумел в музыке. Но он видел Терезу за клавикордами. Не слышал, а видел, хотя была в гостиной тьма кромешная.

Незримое лицо француженки - отрешенное, зачарованное, нарисованное острыми ударами иголочек о стекло, которое память изобразила перед глазами, окрасив странноватым ощущением единства тела и музыки, - в единый миг больше сказало ему о музыке и о самой француженке, чем самый опытный и просвещенный знаток. Он понял, что эти сочетания звуков можно любить до самозабвения. И это понимание его несколько озадачило - он не видел причины, по которой одни аккорды были бы лучше других.

Лица (как выяснилось, даже незримые) не лгали ему никогда - и он понял, что гувернантка Тереза Виллье ежели и знала про шайку мародеров, свившую под покровительством Жана-Луи Клавароша гнездышко в графском особняке, то не придавала сему соседству решительно никакого значения. Ей просто было не до того…

Странно ему сделалось тогда - он ощутил жалость к существу, живущему по каким-то непонятным и, скорее всего, неправильным законам… кажется, он так тогда и подумал - какая жалость, вот ведь бедная дурочка… потому ее мужики и не тронули, что дурочка, убогих на Руси не обижают, грех…

А может, и вовсе ничего не подумал, просто стоял в темноте, не всегда же думать, можно иной раз и отдохнуть.