– Ну? – сказала я, не открывая глаз.

– Короче так, – сказал муж, и я поняла, что он неожиданно смущен. – Там заяц – это такая девушка, такая темноволосая, кудрявая и с вот такими глазами.

– С какими?

– Ну, с такими, как у лисы…

– Какие глаза у лисы?

– Ну, вот такие, – он нарисовал себе очки, – это неважно. Важно, что она очень красивая, вернее, они все очень красивые.

– Кто? Зайцы?

– Да нет, не сбивай меня, их там три – заяц, лиса и медведь. И они все девушки.

– Заметь, это я придумала. Пока вижу лишь наглый плагиат.

– Нет, они другие совсем! Я только начал. Лиса – она такая маленькая, ладненькая, с небольшой аккуратной грудью… личико такое – ротик, носик, как кнопочки. Сама она такая дерзкая, с рыжими волосами, не длинными, намазанными чем-то так, что как бы стоят торчком, вот так, понимаешь?

Я кивнула.

– И у зайца тоже грудь небольшая, но она сама по себе как бы более утонченная.

– Откуда ты знаешь, какая у них грудь?

– Потому что они все голые!

– Голые девушки, не зайцы?

– Конечно!

– А по каким признакам ты определяешь, кто из них заяц, а кто нет?

– Потому что они все в масках. Как карнавальные, знаешь, такие, на глазах, – он показал на лице, – а сверху у них уши. Самая красивая у зайца – у нее ушки такие на маске, как корона. И прически тоже у них – такие, с ленточками, пышные.

– И нет одежды.

– В летящих длинных юбках, – с вызовом ответил муж.

– А медведь?

– А у нее вот такие сиськи! А в остальном тоже все как у остальных.

– Тоже в юбке?

– Да.

– То есть ты разделение по груди как бы проводишь? У зайца маленькая, у медведя ого-го…

– Знаешь, о чем я подумал… – он на миг засомневался, оценю ли я пафос, но все же продолжил, – когда вернулся с того света? Вот родина там… религия… предназначение человека на земле… да фигня это все. Я о сиськах подумал… о твоих.

– Короче, я с журналами не ошиблась?

– Ты не оценила. Твои же сиськи были первыми… это потом уже на меня, наверное, лекарства так действовали… я как будто дрейфовал… спокойствие такое было… знаешь… одна мысль в пять минут.

– И та о сиськах…

– Ну… мне хотелось о чем-то приятном думать. И твой голос в наушниках… там же тоже про сиськи было?

– Там было про войну… про сецессию и Одессу с колобком, дорогой.

– Да, но сиськи же как бы в контексте читались… весьма отчетливо, пусть ты не говорила о них прямо.

Когда перевели стрелки на часах и я стала приезжать в больницу засветло (что придавало происходящему оптимистический дух прохождения в следующий уровень игры), ко мне подошел врач и сказал:

– В принципе, вы можете забирать его.

Жизнь между домом, работой и больницей только было наладилась для меня. Я вошла в ритм. Пандус для курения, котельная у стоянки, снежные вечера с рыжими и фиолетовыми окнами – все это как бы разродилось, стало плодоносить хорошими новостями. У мужа был прогресс, определенные двигательные функции восстанавливались, но до окончательного выздоровления было еще далеко.

«Возможно, таким, как прежде, он не будет никогда», – объясняли врачи.

Да и я сама тоже много чего прочитала. Мне следовало опасаться приступов немотивированной агрессии, приступов меланхолии и даже тяги к суициду с его стороны.

«Какая же ты эгоистка… – качала головой свекровь, – ты даже жалеть не умеешь».

А я молчала и стояла в углу палаты, с подлинным восхищением глядя, как мать на протяжении двадцати минут, не меньше, говорит сыну ласковые слова. Эти слова, они рождались в ней как волны, ветром сдувались с ее губ, ей не нужно было их выдумывать – этот бесконечный поток уменьшительно-ласкательных эпитетов, и немного слез, и заверений, и деликатных воззваний к его легкомыслию, это все как-то рождалось в ней само, это был ее язык, ее чувства, и я точно знала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу произвести что-то подобное.

Как танцовщик, отплясавший каскад труднейших па, как актер, закончивший монолог Гамлета – свекровь на вдохе, отводя затуманившийся взгляд, отступила в сторону и дала дорогу мне. Я неловко вынула руки из карманов, посмотрела на мужа и сказала: «Ну что, собирайся».

Свекровь шумно вздохнула. А муж, конечно, собираться не мог, потому что плохо ходил. Он быстро приспособился к своей беспомощной роли и водил маму за нос (возможно, тем самым подсознательно радуя ее) – просил, чтобы она кормила его из ложки и разрешал, чтобы промакивала губы.

Со мной такой номер не проходил.

– Сядь, заправься, вытри руки влажной салфеткой, и ешь.

– Я не могу все сразу… – ныл он.

– А драться ты мог, а женщину защитить ты, значит, мог? А кто вообще она тебе, а? – говорила я, чувствуя, что завожусь и еду куда-то не туда, но остановиться уже не могла. – Чтобы я не слышала от тебя слова «не могу!», рыцарь ты хренов!

– Как ты разговариваешь с ним! – восклицала свекровь, когда слушала наши телефонные разговоры (но она не слышала еще эти – обеденные!). – Он же болен!

– Он – не болен, – отвечала я.

Свекровь знала меня не один год, конечно, потому молчала, трагически вздыхая, бессильно теребя застежки у себя на груди. У нее там была винтильная пуговица. Иногда она начинала винтить пуговицу и тем самым открывала слезный кран – когда хватало терпения, можно было довинтить до настоящей истерики.

– Ты не любишь его! Ты позарилась на квартиру! – как-то сказала то, что все свекрови и тещи по уставу обязаны говорить своим приемным детям.

– Но мы же живем в квартире моих родителей, зачем мне еще одна», – спокойно сказала я и как-то неправильно вернулась к своим делам, потому что вслед донеслось: «Аферистка! Это ты все подстроила! Почему ты не пострадала – а ему череп проломили? А на тебе ни царапинки! И ты так спокойна?

– Вызывайте милицию, – ответила я, продолжая заниматься своими делами (искать в Интернете фильм, чье название мой муж не знал, где про подземные заводы Третьего рейха, везде требовалась глупая авторизация или нужно было качать через Торренты, которыми я пользоваться не умею).

– Ах ты ж дрянь! – отпустив винтильную пуговицу, она схватила пульт от телевизора и швырнула в мою сторону. Пульт ударился о стену и развалился, рассыпаясь батарейками и прочими запчастями. «Ах ты ж сучка! Да как ты смеешь со мной так разговаривать, сопля ты зеленая!»

– Мээээээээ… ыыыыы… – заунывно донеслось из коридора. Завернутый в одеяло и сонный, на пороге в гостиную стоял сын. – Пациму бабуска клицит на маму?