– Да потому, что вы никого не замечаете, кроме творения вашей мечты: Дивы, нашего национального достояния… Вы, похоже, позабыли всех наших старых друзей на этом судне… Видите ли, не надо мне говорить, – продолжал он под недоумевающим взором своего прекрасного возлюбленного, которого Чарли, в конце концов, счел ненормальным, ибо тот все время переминался с ноги на ногу, – что молодой человек наподобие вас не в состоянии иметь одновременно несколько романов. Мой дорогой малыш, ваш облик не соответствует образу верного мужчины… Это несправедливо по отношению к тем, кто вас любит не меньше, чем наша Дива…

Глаза Андреа, голубые глаза, прозрачные и наивные, как у солдат на миниатюрах времен войны 1914 года, уставились куда-то поверх плеча Чарли, молодой человек нахмурил брови, и Чарли показалось, что перед Андреа, словно высвеченные лучом старого диапроектора, возникают по порядку все лица, достойные любви на этом корабле «кроме нашей Дивы». Он прямо-таки видел, как прошли изображения Клариссы, Эдмы, Ольги, видел, как проектор остановился, а затем стал медленно подавать изображения в обратном порядке: Ольга, Эдма, Кларисса, затем машинка в последний раз понеслась галопом и, в конце концов, с катастрофическим железным лязгом стала намертво, выдав кадр, на котором был изображен он, Чарли Болленже, именно тот, кто любил Андреа все это время. Лицо Андреа превратилось в маску, в горле у него встал ком, и он сдавленным голосом пробормотал: «О нет, пожалуйста, не надо!», и Чарли, видя, как полились слезы из глаз молодого человека, нервно расхохотался, пробормотал что-то невразумительное, развернулся и двинулся по направлению к своей каюте и к единственному мужчине, определявшему стабильность его существования: к капитану Элледоку.

Андреа следил за удалявшимся Чарли с выражением отчаяния и вины, затем, словно пробудившись ото сна, отправился рассказать обо всем своей любовнице.

Согласно программе круиза, «Нарцисс» должен был зайти в Аликанте прежде, чем причалить в Пальме. В Аликанте, где им предстояло пить херес, слушать Де Фалью в исполнении Кройце и арию Кармен в исполнении Дориаччи – если, конечно, она оставит в покое «Лунный свет». Воздух Испании давал основания ожидать взрыва романтических страстей. Но вдруг в один миг налетел сирокко – повелитель сердец и зачастую тел – и приковал к кушеткам почти всех героев этого круиза. Цепляющиеся за простыни и терзаемые рвотой, они либо вовсе позабыли о чувствах, либо посчитали, что в данной ситуации они не имеют особой ценности. Стихии одержали победу над большинством пассажиров класса люкс, за исключением Армана Боде-Лебреша, который провел день, обдумывая свое финансовое положение и бесстрастно меряя шагами покатые коридоры «Нарцисса». При этом он терпеть не мог одиночества в физическом смысле этого слова, в то время как с детства обрек себя на одиночество моральное и смирился с ним.

К концу дня «Нарцисс» укрылся за островом Ивиса, и надежды на развлечения в одном из интереснейших портов круиза растворились в гнетущей тоске бесконечного вечера.

Зато в Пальме, стоило только «Нарциссу» подойти к причалу, пассажиры так и посыпались на берег. Каждый из них радовался воздуху пышущего жаром острова, словно «Нарцисс» представлял собой запломбированное грузовое судно или пассажиры класса люкс были еще в Каннах погружены в глубину трюма. По правде говоря, морской бриз как следует продувал все уголки и закоулки «Нарцисса», но что-то в атмосфере судна было явно не так. Над палубой, казалось, нависло нечто гнетущее, застойное, и, если не принимать в расчет Дориаччи и Кройце, приверженцев полноценного питания, то тарелки с завтраком вернулись на кухню почти полными. Шутки также приобрели неприятный характер. Каждый ловил относящийся к нему намек, и оттого каждая фраза приобретала двусмысленный оттенок. Даже Эдма Боте-Лебреш, привычная к подобным ситуациям, умеющая превращать заметные события в ничего не значащие обстоятельства, даже прекрасная Эдма с трудом управлялась со своим мирком; все участники разыгрываемого на судне спектакля нервничали, даже Жюльен Пейра ходил нахмурившись, и сосредоточенное выражение сменило на его лице привычную беспечность. Единственным человеком, которому пошло на пользу это охватившее всех напряжение, странным образом оказалась Кларисса Летюийе. Она вновь стала краситься, однако весьма искусно: щеки стали менее впалыми, глаза блестящими, взгляд более ясным; красота ее расцвела, заблистала. На нее обращали внимание все: от капитана Элледока до матросов, работавших в трюме. Ее провожали взглядами, когда она проходила мимо, осененная своей безумной любовью. Счастье до такой степени изменило весь ее душевный настрой, что время от времени ее охватывало чувство умиления, переносившееся даже на Ольгу. Более того, она пила теперь только по вечерам, причем заказывала напитки сама.

В Пальме все французские газеты, прибывшие накануне, были скуплены Ольгой перед самым носом у Эрика Летюийе, который сошел на берег чуть ли не под руку с ней при полнейшем безразличии окружающих: любовная хроника круиза обеспечивалась за счет Жюльена и Клариссы, причем их идиллия как-то разом отодвинула на второй план похождения Ольги и Дориаччи. Это не переставало раздражать Ольгу: от души радуясь тому, что Эрику брошен вызов, она все же предпочла бы, чтобы шепотки и разговоры за спиной касались ее, а не этой бедняжки Клариссы. Ольга продолжала называть ее «бедняжкой Клариссой», дабы иметь возможность жалеть ее по-прежнему, не завидовать ей. Ибо теперь чувство, которое вызывала Кларисса, а вместе с ней и Жюльен, представляло собой именно зависть.

Ольга вернулась на борт первой, бережно, можно даже сказать, благоговейно неся газеты под мышкой. За ней проследовал Эрик Летюийе, весьма довольный собой, а чуть позднее появился Жюльен Пейра, который провел вторую половину дня на переговорном пункте. Наконец, в восемь вечера пассажиры в полном составе собрались в баре на палубе, при этом все улыбались, словно прогулка по твердой земле сразу улучшила общее настроение. Исключение составлял только Андреа, сидевший с грустным выражением лица, потому что здесь не было Дивы, потому что она сошла на берег еще в середине дня, потому что она до сих пор не вернулась, а ведь до концерта оставалось всего два часа. Кроме того, обращал на себя внимание капитан Элледок, который пил пиво, с шумом опустошая кружку за кружкой под укоризненным взглядом бармена, привыкшего обслуживать капитана в его каюте, где его шумные придыхания в гораздо меньшей степени влияли на общую атмосферу.

В оправдание капитана следует сказать, что он был совершенно выбит из колеи случившейся за день до этого дракой. Несмотря на свое мощное телосложение и диктаторские замашки, Элледок вовсе не был воинственной личностью. Он вовсе не был одним из тех могучих моряков, у которых всегда кулаки наготове, которые, как в романах Джека Лондона, валят, как дубы, всех подряд направо и налево после сотни апперкотов и двадцати бутылок: как раз наоборот! За всю свою долгую, но совсем не бурную карьеру капитан Элледок участвовал только в двух схватках, причем оба раза защищался, обозванный дураком набитым, тюфяком, рогоносцем и трусом, он не имел другого выхода, как только кинуться на своего обидчика, дабы не подвергаться насмешкам своего экипажа. Более того, в обоих случаях его буквально разделали под орех люди значительно меньше его ростом: квартирмейстер-ирландец и повар-китаец. Эти двое какими-то тремя движениями отправили Элледока в нокаут, оставив его самого, его фуражку, его авторитет валяться между табуретами. Быстрота действий и яростный характер схватки Жюльен – Эрик заставили капитана восхищаться обоими, тогда как до сих пор он относился и к тому и к другому с презрением, окрашенным некоторой снисходительностью по отношению к Жюльену, укротителю злобных собак и светских женщин, но не к Эрику, журналюге, работающему на коммунистов. Однако на это восхищение накладывался страх за последствия столь серьезного инцидента. Пребывание одного из участников драки в медпункте и сплетни относительно счастья, выпавшего на долю другого, лишь усилили паническое настроение капитана. Ему уже виделись собравшиеся на залитой кровью палубе все четверо братьев Поттэн, комиссар каннской полиции, а то и министр внутренних дел, которым он в слезах дает показания и кается в том, что оказался не в состоянии поддержать порядок на борту в соответствии с инструкцией. Вот почему все утро и весь день капитан прохаживался с озабоченным видом и в конце концов в очередной раз обратился к Чарли, и тот, вникнув в суть проблемы, дал толковый совет. Капитану следовало лично, с оливковой ветвью, подобно голубю мира, посетить обе воюющие стороны и вырвать у каждой из них обещание жить в мире. Капитан начал с Жюльена Пейра, чей Марке, о котором на борту говорили все, стал предлогом визита.