— За все.

После этого говорить было особенно не о чем. Мэтью понимал, что Лени волнуется, не может думать ни о чем, кроме мамы, и пока она чистила зубы и скатывала спальник, у нее на глаза то и дело наворачивались слезы. И он понимал, какое она испытывает облегчение, оттого что вернется к маме.

Он ее спасет.

Обязательно. Придумает как. Обратится в полицию, в газету, к отцу. А может, чем черт не шутит, сам пойдет к Эрнту. Те, кто обижает слабых, обычно трусливы, их ничего не стоит осадить.

Глядишь, и получится.

Надо вынудить Эрнта расстаться с Лени и Корой, и тогда Лени, быть может, поедет с ним учиться. Даже не обязательно в Анкоридже. Или вообще не на Аляске. Какая разница? Главное, чтобы они были вместе.

Уж где-нибудь найдется им местечко, чтобы начать новую жизнь.

Они позавтракали, собрали вещи и спустились по тропе футов на пятьдесят, когда разразилась гроза. Тропа в этом месте была такой узкой, что идти приходилось гуськом.

— Не отставай, — бросил Мэтью, стараясь перекричать шум дождя и вой ветра. Куртка его шелестела, точно колода карт, когда ее тасуют, мокрые волосы облепили лицо, закрыли глаза. Он потянулся к Лени, но ее ладонь выскользнула из его руки.

По тропе бежали ручейки, гранит стал скользким. Ветер с дождем трепали заросли иван-чая, прибивали к земле.

Сгустился мрак, все заволокло туманом. Мэтью прищурился, стараясь сквозь завесу воды разглядеть хоть что-то.

Дождь барабанил по нейлоновому капюшону его куртки, капли стекали по щекам, заползали за воротник, свисали с ресниц.

И вдруг он услышал…

Крик.

Мэтью обернулся. Лени не было. Он бросился обратно, выкрикивая ее имя. Ветка хлестнула его по лицу. Сильно. И он увидел ее. Футах в двадцати, не на тропе: она слишком забрала вправо. Мэтью увидел, как она оступилась и пошатнулась.

Лени закричала, попыталась поймать равновесие, устоять на ногах, взмахнула руками, стараясь за что-нибудь уцепиться — за что угодно.

Не за что.

— Ле-ни! — заорал он.

Она сорвалась со скалы.

* * *

Боль.

Лени очнулась в зловонной темноте. Она лежала в грязи и не могла шевельнуться от боли. Кап-кап-кап: шел дождь. Стучал о камни. Смердело тухлятиной и гнилью.

Болело в груди — видимо, сломала ребро. Да, точно. И, кажется, левую руку. Не то сломала, не то вывихнула плечо.

Спина упиралась в рюкзак. Похоже, этот тревожный чемоданчик действительно спас ей жизнь.

Забавно.

Она потянула с плеч лямки рюкзака, стараясь не обращать внимания на жгучую боль, которая пронзала насквозь, стоило лишь пошевелиться. Целую вечность спустя она освободилась от рюкзака и лежала, раскинув ноги и руки и тяжело дыша. Ее тошнило.

Двигайся, Лени.

Она скрипнула зубами, перевернулась на бок, приподняла голову и огляделась, с трудом переводя дыхание и стараясь не разреветься.

Темнота.

Ужасно воняло гнилью и плесенью. Она лежала в глубокой липкой грязи, вокруг высились скользкие мокрые скалы. Сколько же она пролежала без сознания?

Она поползла, прижимая к телу сломанную руку. Медленно и мучительно выбралась в полосу света, падавшего на гранитную плиту, из которой вода и время выточили что-то вроде блюдца.

Боль была такая, что ее стошнило, но она все равно упрямо двигалась вперед.

Вдруг ее окликнули.

Лени заползла в гранитное блюдце, посмотрела вверх. Дождь слепил глаза.

Наверху краснела куртка Мэтью.

— Ле-ни!

«Я здесь!» — хотела было ответить она, но от боли в груди не смогла вымолвить ни слова. Помахала ему здоровой рукой, но он ее, конечно, не увидел. Расщелина над ее головой была узкой, не шире ванны. В нее лупил дождь, и в темной пещере его стук отдавался оглушительным эхом.

— Иди за подмогой! — крикнула она что было мочи.

Мэтью свесился над расселиной, пытаясь дотянуться до дерева, что упрямо росло из скалы.

Он собирался спуститься к ней.

— Нет! — крикнула она.

Он спустил одну ногу со скалы и принялся нащупывать опору. Остановился — видно, думал, как быть дальше.

Правильно. Не лезь сюда. Это слишком опасно. Лени вытерла глаза, стараясь разглядеть хоть что-то сквозь потоки дождя.

Мэтью нашарил ногой опору, перелез через край скалы и повис.

Так он провисел довольно долго — сине-красный крест на серой скале. Наконец уцепился за торчавшее неподалеку дерево, потянул на себя, проверяя, выдержит ли, и спустился чуть ниже.

Лени услышала, как загрохотали камни, и сразу догадалась, что происходит, увидела точно в замедленной съемке.

Мэтью вырвал дерево из скалы.

И сверзился вниз, так и не выпустив веток.

Камни, глина, грязь, дождь, Мэтью падает, и крик его тонет в шуме обвала. Он летит кубарем, ломая ветки, рикошетит от валунов.

Лени закрыла лицо рукой, повернула голову; на нее обрушились камни, рассекли щеку.

— Мэтью. Мэтью!

Последний камень Лени заметила слишком поздно и увернуться уже не успела.

* * *

Лени с мамой плавают по заливу Татка на каноэ, которое папа нашел на свалке. Мама рассказывает о своем любимом фильме, «Великолепие в траве». История о первой любви, которая кончилась так печально. «Уоррен любит Натали, это видно, но этого мало».

Лени слушает вполуха. Слова не имеют значения. Важен момент. Они с мамой наслаждаются свободой, живут другой жизнью, и плевать, что дома ждет список дел.

Мама говорит про такие погожие деньки: «Надо же, как с погодой повезло, прямо поймали синюю птицу счастья», но над ними в ясном лазурном небе парит не синяя птица, а белоголовый орлан с огромными крыльями. Неподалеку на слоистых черных камнях нежатся морские котики, тявкают на орла. Кричат ржанки, но близко не подлетают. На верхушке дерева, возле огромного орлиного гнезда, блестит розовый собачий ошейник.

Мимо каноэ, тревожа водную гладь, с ревом проносится катер.

Туристы машут им, вскидывают фотоаппараты.

— Можно подумать, они каноэ никогда не видели, — замечает мама и берет весло. — Ладно, пора домой.

— Вот бы эта прогулка никогда не кончалась, — хнычет Лени.

Мама улыбается какой-то чужой улыбкой. Здесь что-то не так.

— Ты должна его спасти, доченька. И себя.

Вдруг каноэ так сильно кренится, что все валится в воду — бутылки, термосы, рюкзачок.