Царь не показывался все это время. Бояре, как и прежде, собирались у Передней комнаты, но Иван не выходил.

Не тревожили вдового государя, слыша его плач, который больше напоминал приглушенный стон, похожий на тот, когда из потревоженной раны тянут острые занозы. Вскрикнет глухо Иван и замрет. Раз пытался пройти в государеву комнату Григорий Захарьин, но царь обругал его бранным словом, едва услышав в сенях скрип. Стольники поставят подносы с едой у порога и бегут прочь.

Со своим горем Иван боролся в одиночестве и помощи ни от кого не желал. Желтым пламенем горела лампадка. А в углу, бросая ломаную тень на стены, сгибалась и разгибалась одинокая фигура — то молился Иван Васильевич.

Бояре увидели Ивана на восьмой день. Перед ними был старик! Лицо пожелтело, а ввалившиеся щеки избороздили морщины. Горе оказалось подобно тяжкому грузу — взвалил его Иван на плечи и согнулся под неимоверной тяжестью.

Таким и вышел он к ближним боярам. Сгорбленным. Усталым.

Постоял малость Иван, а потом снял с головы шапку. Ахнули вельможи — вместо черных прядей жалко топорщились седые лохмы.

— Батюшка, что же ты с собой делаешь? — грохнулись коленями об пол бояре, стараясь не смотреть на поседевшую голову государя.

— Поберег бы себя, два мальца при тебе остались, — предостерег Захарьин. — Как же им без родителей. И мне тоже тяжко, Анастасия для меня вместо дочери была, однако держусь вот.

Помолчал Иван, а потом сказал:

— Все… царицу не воскресить. Плясунов мне в комнату и скоморохов. Пусть развеселят своего государя.

Шутов и дурех набилось к царю с полгорницы. Они плясали на славу, стучали деревянными каблуками о дубовый пол и сумели вызвать государев смех. А когда одна из шутих пошла по кругу вприсядку, самодержец не удержался и, метнув кафтан в челядь, хлопающую в ладоши, пустился следом, выкидывая коленца.

Давно государь не был таким веселым, и при виде беснующегося Ивана с трудом верилось, что всего лишь с неделю он вдовец. Бояре стояли молчком, не смели участвовать в чудачествах царя. Непривычно. Горе еще по коридорам бродит, а государь смехом своды сотрясает. Ведь под самым потолком душа Анастасии витает, только на сороковой день уйдет совсем, а сейчас глазом святым за всеми смотрит.

Нахмурился Григорий Захарьин:

— Не вовремя, государь, потеху затеял. Виданное ли дело, чтобы через неделю после смерти жены… вот так выплясывать! Уж не бес ли в тебя вселился?

Иван Васильевич вышел из круга, пнул попавшиеся под ноги гусли, которые невесело брякнули и расшиблись об угол. Остановился перед конюшим и сказал просто:

— Не бесы это, Григорий Юрьевич, это лекарство мое. Иначе совсем рассудка лишусь. — И, оглядев смутившихся скоморохов, приказал: — Ну чего истуканами застыли?! Пляшите! Царь веселиться желает! Развеселите так, чтобы скулы от смеха свело! — И, повернувшись к боярам: — Пусть все пляшут! Все, я сказал! Чего же ты стоишь, Григорий Юрьевич? Царя ждать заставляешь! Я же сказал: все пляшут!

Григорий Захарьин, опасаясь царского гнева, выбросил вперед сначала одну ногу, потом другую, присел кряхтя и, не уступая в расторопности плясунам, пошел по кругу веселить Ивана.

— Я тебе спляшу, царь! Спляшу! Я с малолетства знатный плясун бывал! Смотри же, как я пляшу!

Боярин покрывался потом, живот его трясло, и это вызывало почти сатанинскую радость у государя, который громко гоготал, хлопал себя ладонями по коленям и, указывая перстом челяди на боярина, принимался гоготать вновь:

— Ай да боярин, ай да молодец!

А Захарьин все повторял:

— Я тебе спляшу, государь Иван Васильевич! Спляшу на помин своей племянницы царицы Анастасии Романовны! Веселись, царь, сполна!

Остальные бояре замерли у самых дверей, смущенно наблюдали за чудачеством самодержца. Скоро очередь дошла и до них.

— А вы чего стали?! Розгами, что ли, в круг подгонять?! Федька, поторопи бояр, пускай государя потешат!

Федька Басманов со смехом стал выталкивать бояр в круг, а те, не признавая государевой шутки, шипели на любимца самодержца:

— Ты ручищами за кафтан не цепляй! Ворот порвешь!

Петр Шуйский, ступив в круг, изрек себе под нос:

— Что отец его, что сын, оба поганенькие, задницами царю служат! В содомском грехе живут!

Вокруг примолкли, однако царский любимец обиды не услышал. Один Шуйский и был способен на такую дерзость.

Веселье закончилось неожиданно: поднялся Иван во весь рост и, глянув в потные лица вельмож, произнес сурово:

— Шибко скачете, бояре. Время для панихиды, а вы все не натешитесь.

Вот и пойми государя. Вот и угоди ему. Часом ранее совсем иное глаголил.

— Вижу вашу радость! Довольны, что жену у меня отняли! Посыпали зелье — и не стало суженой… Только ведь я оттого не ослабею! Я еще сильнее стану. Что же вы взгляды-то попрятали?! Все равно узнаю, кто убивец, не уйдет он от меня! Вон как вы после смерти моей родненькой женушки расплясались! Думаете, что вы так же и после моей смерти веселиться станете?! Нет, не будет этого! Как в могилу начну сходить, так я и вас с собой прихвачу! С кем же мне тогда воевать на том свете? Не с ангелами ведь!

И снова комнату потряс государев хохот. Трудно было понять, где царь говорил лукаво, а где вещал правду.

— А ну подите вон! — разогнал Иван Васильевич вельмож. — Ну чего у дверей сгрудились?! Сказано же, один побыть хочу! А ты, Федька, приведи лекаря Шуберта.

За то недолгое время, что Шуберт пребывал в Москве, он успел понять, что Иван Васильевич угрозы свои исполнял. Дважды при нем секли бояр, потерял свое могущество Сильвестр, сослан был влиятельный окольничий Адашев.

А один из принцев крови — Андрей Шуйский, так и вовсе псарями забит.

Всю неделю Шуберт находился в ожидании, зная, что Иван Васильевич непременно о нем вспомнит. Немец поначалу даже хотел бежать из Москвы, но понял, что не проедет и дух сотен верст, как его сцапают на одном из ямов.[59]А своим бегством он еще более разозлит молодого государя. И даже если доберется до границы, то за пределы России его не выпустят таможенники. Посидит бедный лекарь немного на границе, а там и извещение из Москвы его догонит: «Воротить в кандалах и стеречь, как злостного татя!» Видывал он такое. В прошлом году Иван Васильевич выписал из Рима зодчего, повелел ему церквушку ставить. А как поднялась она куполами к небу, так итальянец и съехал. Недели не прошло, как треснула северная сторона, и божий храм развалился надвое. Изловили зодчего у самой границы, накинули цепь на шею и так вели до самой Москвы, где за святотатство сожгли в осиновом срубе.

А ведь так все славно начиналось: государь был ласков, поселил недалеко от дворца, в прислуги дал крепкую девку. Притом веселый разговор вел: