учебника из библиотеки, захватанного поколениями студентов, вставала поперек горла. И тогда он выходил из аудитории, бросая в рюкзак белые листы ненаписанного конспекта и дешевую ручку, и шел пешком в Город. Вокруг – в жарком безмолвии первой половины осени – шли люди. Разные. Озабоченные и безбашенные. Торопливые или такие что идут, словно у них вечность в запасе. Грустные и влюбленные. Шли куда-то, и он помнил, что две параллельные прямые никогда не пересекаются, и ужас вдолбленной ему в голову аксиомы трансформировался в умилительное любование параллельностью и несходимостью судеб. Он шел, словно некий юный Бог, смеясь про себя и сочиняя стихи, записывая их на клочках бумаги и даря проходящим девушкам. Те озадаченно улыбались и бросали странную бумажку в урну, а некоторые смотрели ему вслед долгим пронзительным взглядом, начиная постигать жестокость евклидовой геометрии.

Рынок тянул его с детства. Он мечтал в годы отрочества о восточных рынках, как мечтал сегодня о море, лежа в иерусалимской маленькой квартирке в доме с окнами-бойницами. Караваны верблюдов со смуглыми погонщиками, закутанные в паранджи женщины, горы тюков с товарами, пирамиды фруктов, блеющие овцы и горы пряностей. Гортанные крики торговцев и болтовня покупателей, старик —водонос у мокрого фонтана, мухи, облепившие выброшенную требуху, худые коты и проворные желтоухие собаки, бегающие за котами. Между улицами Агриппас и Яффо он нашел свою мечту – хотя верблюдов и закутанных в пестрые ткани женщин в ней не было. Но все так же хрипло орали торговцы, тянули за края одежды живописные нищие, шумел люд торговый, и зеваки шатались среди рядов, пробуя то одно, то другое лакомое блюдо. Знакомый фалафельщик, у которого наш герой обедал, с удовольствием протягивал ему шарик фалафеля, обильно смоченный в тахинном соусе, и осведомлялся о здоровье. Студент отвечал ему, усердно копируя гортанные «хет» и «айн», вызывая улыбку одобрения на лице собеседника.

– Ай да «русский», – удивлялся тот, – совсем как наш… как йеменец, разговаривает…

Пирамиды красной паприки и желтой куркумы не интересовали нашего героя. Он искал счастья в лавочках, где торговали стариной. Долго вертел в руках старинные столовые приборы, номерки от квартирных дверей, старые монеты, погнутое пенсне почившего в бозе доктора, перелистывал выцветшие афиши, вдыхая запах нафталина, нырял в тюки с подопревшими старыми одеждами, взвешивал в руке погнутый перочинный ножичек и вздыхал о своем безденежье. Как же хотелось ему прийти в эту лавку с мешком золотых цехинов или, хотя бы, с толстой пачкой кофейного цвета стошекелевых купюр, и, не торгуясь, купить себе ровно те вещи, которые усладили бы его взор в узких стенах комнаты… Чего греха-то таить, тогда и дом купить можно, тоже старинный, в квартале Нахлаот, что за улицей Агриппас, на другой ее стороне, где в тени лениво читают газеты старики, где молодая девушка аккуратно катит коляску с первенцем, и по Шаббатам раздается из синагог дружное пение молитв, и в каждом окне горят свечи.

Так, мечтая и пропуская лекции, бродил студент по базару, ища золотую рыбку, а воздух с каждым днем становился все холоднее, и вот, пришли тучи вслед за дождем. И помрачнел рынок, залитый тугими струями воды, и наступил светлый праздник Ханука, когда множество свечей загорается в специальных ящиках со стеклянными стенами, выставленными за окна, у калиток во дворы, где одинокое дерево да закрытый металлической крышкой старый колодец, где летом играют дети, а зимой свищет унылый и страшный иерусалимский ветер.

В этот день он забрел в лавку старьевщика и удивился – вместо говорливого и нудного старика-хозяина в лавке сидела молодая женщина, аккуратно и просто одетая. Глаза у нее были серые и бездонные – студент глянул в них острым взглядом прожженного донжуана и утонул в ответном взгляде. Время остановилось, старые часы на стене перестали болтать языком маятника, в груди стало сладко-сладко, и ноги сами подкосились. Студент опустился на старый арабский резной табурет и осовело уставился на незнакомку. Та улыбнулась ему:

– Ищете шкатулку с секретом? Или табакерку с мечтой? Или книгу, где все написано?

– Мне бы…, – промямлил он, подыскивая слова и выражения, – мне бы.., – и вдруг неожиданно выпалил

– Мне бы научиться летать!

Улыбка на лице новой хозяйки лавки стала еще шире. Казалось, ее глаза излучали тепло. Она ласково потрепала студента по голове нежной округлой рукой, отошла ко стенному шкафу, за затуманенными стеклами которого не было видно ничего, кроме отражения, и вынула оттуда небольшой камушек янтарно-желтого цвета. Это и был янтарь, в котором миллионы лет назад, когда Бог был молодым и веселым Творцом всего, застыла маленькая мушка. Камень ожил на нежной ладони, от него потянулись желтые лучики, заиграли в них пылинки. Вся комната наполнилась каким-то жужжащим жаром, пламя свечей выросло и начало переплетаться, образуя буквы, огненные буквы, свивавшиеся в слова:

«Огонь, любовь, вечность, душа»

Ошеломленный, глядел наш студент на неведомый новый «мене, текел упарсин», не в силах отвести глаз от танцующего пламени. Через силу пробормотал

– Дорогая вещь… а у меня ни гроша.

– Бери так, – улыбнулась ему женщина, подошла ближе. Длинная черная юбка скрывала ее движения, и лишь покачивались в ее ушах серьги, древние, золотые, чудесной работы.

Студент протянул руку. Камушек оказался холодным на ощупь, и слегка покалывал обожженную кислотами ладонь.

– Тебе дать коробочку, – почти пропела женщина тонким ласковым голосом, – или в кармане унесешь?

– В кармане, – булькнул студент, сунул камушек в маленький кармашек потертых джинсов, где обычно торчала дешевая зажигалка, и стал бочком пятиться к двери лавочки.

– Да не бойся, милый, – захохотала ему вслед хозяйка, пока не полюбишь по настоящему, и не поймешь, что параллельные прямые пересекаются, не суждено тебе взлететь!

Годы шли. И наш герой до сих пор носит чудесный камушек в кармане. Иногда он заходит в ту самую лавку, где достался ему чудесный сувенир, и подолгу разглядывает старинные вещи, аккуратно выставленные на продажу. Он прибавил в весе, ходит медленно, растит детей и лелеет жену. Годы пролетают над ним как птицы, и уже не шумит воображаемое море за узкими окнами закованного в каменную броню дома. Но он знает – в один прекрасный день параллельные прямые пересекутся, и тогда ноги его оторвутся от земли, и засвистит в ушах веселый морской бриз, и напрягутся паруса, заскрипят мачты, зашуршит вода за бортом, и чайки веселыми криками проводят его в кругосветное путешествие из Города, в котором каждую зиму дождь смывает с каменных мостовых летнюю легкую пыль.

Шабрири

Закусочная «Йеменский фалафель» располагалась на некогда славном и оживленном, а ныне полузабытом, но все еще людном перекрестке улиц Хавацелет и Невиим, где некогда проезжали кареты богатых горожан, спешащих в Старый Город на базарный день или молитву. В конце улицы Невиим жили еще в начале прошлого века евреи из Грузии, славившиеся своим трудолюбием и страстью к денежным делам. А сегодня рядом с перекрестком в форме буквы «Т» расположилось здание иерусалимского колледжа Адасса, и веселый пестрый поток студентов течет мимо «Йеменского фалафеля», периодически затекая вовнутрь. Веселый продавец по пятницам упаковывает пряные фалафельные шарики, с одной ему ведомой формулой пряностей, в йеменскую питу – лахух, ноздреватую мягкую лепешку, от всего сердца смазанную «хильбе» – беловатым йеменским соусом, с необычным кисло-остро-соленым вкусом, от которого начинает яростно свербеть в носу, и хочется есть еще больше.

– Апчхи! – реагировал я на хильбе, и откусывал от горячей питы огромный кусок, запивая его купленным в соседнем магазинчике пивом.

А потом шел себе дальше, где влево сворачивал узенький переулочек. Там, в его конце, старое здание, в котором помещались неизвестные мне конторы, манило своим внутренним двориком. Он был окружен по периметру сетчатым забором. В одном месте сетка уже порвалась от долгой службы, и обнажала довольно широкое отверстие – в него я аккуратно залезал и оказывался на тихой лужайке, на которой росла высокая зеленая трава, и ни души не было вокруг. Ночь становилась все темнее и бархатней, прозрачный воздух Иудейских гор вливался во двор колодец, словно ключевая вода. С бутылкой пива в руке и сигаретой во рту, лежал я в мягких травяных зарослях